БЕЛЬТАЙН-ТУР

Сочинение Бельтайн-Туриста Дмитрия Курцмана

---

Я долго ходил и думал, что бы мне написать этакое о бельтайн-туре, потому что, с одной стороны, случилось много всего этакого, о чем написать очень хотелось, а с другой стороны - голова после означенного тура была пуста и ничего не придумывалось. Можно было бы, например, родить что-нибудь в духе Хеммингуэя: «Стоп-кран был покрыт потрескавшейся краской. Двое курили в тамбуре, и когда поезд останавливался, они выходили на перрон и курили на перроне. В вагоне-ресторане было прохладно. За последним столиком сидел спортсмен, перед ним стояла бутылка коньяка и чашечка маслин. Когда мимо проходила официантка, спортсмен смотрел в окно. Иногда он брал маслину и клал ее в рот». Или, скажем, Лавкрафт бы начал так: «И по сей день язык мой сковывает память о видениях, явленых мне в ту злополучную ночь. Теперь я знаю, какие мерзостные, древние тайны скрываются под изнанкой обыденных вещей, окружающих нас в повседневной жизни. Если к моменту прочтения этих строк меня не будет в живых, знай, читатель - я больше не смог сопротивляться удушливой волне безумия, сморщенному, безымянному ужасу, что корчится на дне моего сознания, стремясь выпрыгнуть наружу… С того самого дня, когда я отправился в странствие по городам сельского Дартшира, ища упоминания о бедняге Д., без вести пропавшем двадцать девять лет назад, и чья судьба до сих пор вызывает у одних горький смех, а у других - угрюмое молчание, так вот: с того самого дня мне не дает покоя… » и так далее. Можно было бы просто взять с полки книгу и прочесть; ничего писать в этом случае было бы уже не обязательно, поскольку все нужное уже написано: «Итак, я солнце, я луна для всего человечества. Да будет это так, потому что я могу видеть очень далеко,- так говорил Вукуб-Какиш. Но Вукуб-Какиш не был в действительности солнцем; он лишь возгордился из-за своих перьев и своих богатств. И видеть он мог только до той линии, где небо соединяется с Землей; не мог он видеть всего мира.» Вот такой фигней я маялся, уважаемый читатель! Пока, по счастливому стечению обстоятельств, в мои руки не попала аудио-копия протокола, заполненного 8 мая 2002 года в 63-м поезде Петербург-Нижний при задержании некоего Бабакина, в пьяном виде гулявшего по вагонам и изображающего из себя спортсмена-легкоатлета. Вот запись этого протокола; вернее, той его части, которая содержит показания собственно самого Бабакина - скупое, в чем-то эддическое повествование, которое внезапно указало мне «точку сборки» моего собственного рассказа.

(Отматывается раккорд. Слышны какие-то помехи, нарастает тихий ритмичный грохот; судя по всему, это стучат колеса поезда. Кто-то негромко произносит слово «дальше») … Стал смотреть. Отвернулся. Но! Я не понял. Я сказал: ведь солдаты. Ведь с праздником. И опять. А он стал смотреть вот так, сержант. Страшно. (Небольшая пауза). Все пять. И ничего. Я встаю. (Слышен звук отодвигаемого стула и просьба сесть на место). Извините. Я продолжаю. У вас это водка? Жаль. Извините. Я поговорить хотел. Напротив! Один из них, на вид самый добрый. В глаза смотрел. Тоже спортсмен. Высшая лига. Но! Зачем пальцем грозил? Да, я пьян был, майор. Легкая атлетика. Нервы ни к черту. У вас это водка? Спасибо…»

В рассказе Бабакина я явственно слышу тихое позвякивание вагона-ресторана, и, как в запотевшем стакане, в нем отражаются смутные тени нас пятерых, сидящих за столиком. Столик был рассчитан на четверых. Я помню, как там было прохладно, и как жарко было в самом поезде. За окном проносятся веси и дали («скажите, товарищ - это дали?» - но настоящие дали еще ждут), Гаврилыч вдруг вспоминает, что где-то здесь, между Петербургом и Москвой, прошло его нехитрое деревенское детство. Гуси и хворостина, никаких бас-гитар, никаких слип-джиг, простота и легкость. Бабакин сам подошел к нам, и, нависнув над Игорем, долго глядел ему в глаза, после чего изрек «А ты похож на меня. Ты тоже спортсмен»… Когда он ушел, ведомый чем? что его вело? - мы принялись горячо обсуждать, хороший или плохой это был знак, потому что все немного нервничали, отчего и пили, ведь бэнд ехал на большие гастроли на Волгу, и так далеко от дома мы еще не забирались. Последовавшую за этим ночь я помню то до омерзения отчетливо, до побелевших костяшек пальцев, то вдруг память заволакивает спасительный туман, и это хорошо. Видения, явленные мне в ту злополучную ночь… омерзение соседей по купе… перепуганное, почему-то вытянутое наискосок до потолка лицо проходящего через тамбур брателлы… заботливый и строгий Игорь, качающийся от стенки к стенке… манящий, покрытый облупившейся красной краской стоп-кран в тамбуре… страшная рожа, скорченная в ответ на взгляд голубых глаз спортсмена Бабакина... и - часом позже - два дюжих охранника, вяжущих Бабакину крылья и уводящих связанного куда-то в голову состава.

Но впрочем, мы отвлеклись. Бабакин еще раз появится в нашей истории, но уже как обобщенный символ, а пока… Утром в купе почему-то никого не осталось, парень с девушкой сошли под Владимиром, а делового вида дядечка избегал встречаться со мной взглядом, хотя я его, в общем-то, ночью не тревожил и даже ухитрялся не наступать ему на голову, забираясь на свою очень верхнюю полку. Продрав опухшие вежды, я спустился вниз и начал доедать чей-то йогурт. Остальные «дартсы» выглядели вполне пристойно, как будто пьянствовал я один. На перроне нас встретили Ромыч (Unreal Undead) и Майк из группы The Racoons, с которой нам предстояло играть. Тут мне окончательно стало стыдно за свое состояние, ведь мы приехали в Нижний Новгород не как какие-нибудь алкаши или командировочные, мы культурный багаж привезли как-никак, мы, мы песни, блин, поём - а Ромыч, к примеру, с момента нашего знакомства видел меня три раза, и два из них - в состоянии, близком к Дартширской Пятнистой, т.е., может, и не ухрюканным, но очень нетрезвым - это точно. Что очень, очень странно, ведь мы совсем не пьем.

Потом пришел наш черед удивляться местным обычаям. Подошло маршрутное такси, и Майк, не особо напрягаясь, оторвал у такси дверь. Водитель вылез и проворно приладил ее на место; судя по всему, для него это было не в новинку. Вечером, после концерта, Игорь тоже оторвал дверь у такси. Кстати, в такси к концу путешествия мы научились резво усаживаться все впятером, по-солдатски споро укладывая кейсы в багажники любых размеров. Однако двери с тех пор открывали осторожно. В Питере, кстати, тоже много маршруток, но двери держатся крепко.

Денек был прекрасный. Выйдя на Покровку, мы восхищались красотой местных жительниц, приятной архитектурой и светлым, ненапряжным весельем, царящим в день Девятого мая на улицах города. Везде торговали какими-то промыслами, причем, когда мастер сам продает и рахваливает свои товары - это особенно здорово. И, скажу вам по секрету, в Нижнем живет умелец, изготавливающий свистульки - Вукуб-Какишей с ирландским трилистником на хвосте! Через каждые сто шагов стояли бочки с квасом, коим мы не преминули воздать честь, не пропустив ни одной. А квас тот был на диво хорош! Тут и там попадались уличные музыканты, преимущественно с балалайками или домрами - отчего я высказал предположение, что в Нижнем есть какая-то специальная кафедра, которая поставляет струнников в ансамбли страны. Покровка - пешеходная улица, выходящая на обрыв рядом с Кремлем и заканчивающаяся над Волгой красивыми лестницами, спускающимися к реке. Прямо над обрывом, спиной к Волге (см. фото) раскорячился чугунный человек-Чкалов. Игорь пошел обозревать великую водную гладь - Волги он еще не видел. Немного подальше на севере сливались струи Волги и Оки - вернее, они как раз не сливались, некоторое время они текли не смешиваясь, и эта прямая линия была видна очень хорошо. За Волгой тянулись плоские равнины, кое-где залитые водой, кое-где дымящиеся… Это, очевидно, заволжские татары по старой памяти жгли русскую деревню, порезав всех, кто оказался «выше колеса кибитки». Волжская гладь пустовала, купец-проказник Паратов еще не катал на своей «Ласточке» нижегородских барышень, потому что, как нам рассказали, у стерляди был нерест и на время нереста навигацию запретили. Одним словом: в зацветающем Средиземье был мир, и, стоя на крутом волжском берегу, мы не без удовольствия осознали, что Питер, все-таки - страшно далекий от своей страны город. Здесь же российская ширь накатывала со всех сторон - заречными далями, полузабытыми названиями «Чебоксары», «Йошкар-Ола», «Рязань», «Уфа», «Муром», и - о мечта нашего басиста! - «Гусь-Хрустальный» - имена эти стучались из глубин генетической памяти. Еще в Питере, сидя за обедом, Слон откровенно признался нам, что он охотно пропустил бы пару концертов, если б выпал случай посмотреть Гусь-Хрустальный. И вот внезапно до всего оказалось рукой подать, двести-триста километров, и ты, скажем, во Владимире. Не то, что Питер, где ближе всего до Хельсинки, а «Гусь-Хрустальный» - загадочное, звенящее название из дальних земель.

Одновременно подавленные и окрыленные, мы начали обход Кремля. Лёва повел нас смотреть штольню, уходящую под Кремль. Тут, вижу, надо рассказать о Лёве. Лёва встретился нам на Покровке среди гуляющих толп. Увидев мою кепку, он сказал, что у него такая же, только розовая. У меня сложилось впечатление, что сей славный рабби просто бродил по улице, выискивая занятие на новый день. Лёва был бурлив, он без конца снабжал нас сведениями различной полезности, пикантными подробностями, рассказывал старые анекдоты, а то и просто гоготал или бурлил, когда сказать было нечего. Так вот, денек, как я уже говорил, был очень теплый, а из штольни дышало холодом и сыростью. Сколько хватало дневного света, лаз уходил под Кремль и немного вверх, а по его осклизлому ложу прибегал ледяной ручеек. Вход в штольню был закрыт решеткой - вообще, все это напоминало начало первого "Eye of the Beholder" - в туннеле за поворотом на полу должен был лежать ration, а за решеткой поджидали злобные карлики (не Борисы). Мы не стали ввязываться в драку и пошли дальше по холму. Лёва уже рассказывал об отважной нижегородской бабенке, поколотившей коромыслом татарских конников, отчего, джентльмены, во-он та башня называется «Коромысловая».

У фонтанов мы встретились с Эрманой и Анфисой - к вечернему концерту они подготовились на совесть, прикупив надувных мечей. Умиляясь, мы гуляли среди двухэтажных домов с деревянными ставнями, заборов, за которыми пышно цвели яблони, переходили через живописные овраги, прорезающие холмы тут и там. День Победы шел своим чередом, все было хорошо, и к вечеру сложилось совсем уж благостное, расслабленное состояние. Впрочем, с похмелья всегда так. Стоя перед входом в «Домик Петра», Лёва с видимой радостью любовался на знаменитых питерских музыкантов, с растопыренными руками бегающих по двору за дымчатым котом, и дурными голосами зовущих: «Ко-отик!» Котик отбегал, удивленно глядя на придурков, и в руки не давался. «Домик Петра», как нам рассказал Лёва, был и вправду местом остановки Петра I, а прославился он тем, что в нем царя пытались накормить пирогами с тараканами. Корчмой это место было, корчмой и осталось, разве что в землю вросло. Но други мои, когда мы вошли внутрь, в душе прозвенела старая забытая струна: это нижегородское местечко так чертовски напоминало ушедший клуб «Африка»! И беленые стены, и на стенах какие-то колеса, и темные дубовые столы, и высокая стойка, и тускло блестящая батарея бутылок, да и размерами «Домик» в точности повторял прославленный, но теперь уже посмертно, питерский клуб. Нам здесь просто не могло быть плохо! Забегая вперед, скажу, что плохо и не было. К восьми часам стал собираться народ, как-то по домашнему рассаживаясь за немногочисленными столиками - было видно, что все всех знают. Первыми играли The Racoons - команда Майка порадовала песнями горячо любимых Tri Yann. За передовым столом сидел Лёва и бузил. Потом мы настроились и заиграли. В десять часов мы сделали перерыв, спев последней песней "Цветок, что прекраснее неба", и народ повалил на улицу смотреть с крутого склона салют над нижегородским Кремлем. А в небесах и вправду расцветал цветок за цветком, один прекраснее другого. Думаю, это был самый естественный, прекрасный и оправданный перерыв между отделениями концерта. Для питерца было непривычно темно, и как-то по-южному колыхались в свете фонарей ветви деревьев. В третьей части началась колбаса-попрыгунья, ближе к концу я почувствовал, что голос начинает срываться, а публика отплясывала совсем уж по-африкански: кружкАми, обняв друг друга за плечи, на столах и стойках - было такое впечатление, что "Домик Петра" заполнен людьми до самого потолка! Там танцевать было негде, но народ все равно отплясывал. Потом было два "выхода" на бис - а потом мы вместе с групой Майка исполнили песню Kinks "Sunny Afternoon", и это было логическим завершением вечера, хотя Racoons не удержались и сыграли под занавес еще и отвязную «La Bamba». Что интересно, после концерта (было начало двенадцатого) никто и не думал расходиться, и более того - вскоре я узнал, что все эти милые люди собираются идти к нам в гости. Вернее, к Ромычу, у которого мы остановились - Слон, Игорь и я. Ромыч пожал плечами - почему бы и нет. Более того, здесь как раз-таки бытовала традиция заваливаться большой компанией в гости к Ромычу в его однокомнатную квартиру, с обязательным приготовлением мяса по-французки в исполнении Майка. В-общем, прямо как в «Сержанте Пеппере» - «you're such a lovely audience, we'd like to take you home with us, we'd love to take you home».

Так потом и случилось.

А пока никто не торопился на выход, и тут ко мне подошел Вовка и сообщил, что за угар, прявленный в ходе концерта, одного из посетителей следует немедля принять в тролли! Действительно, некий симпатичный долговязый человек в желтой футболке (к сожалению, я не помню его имени, поэтому мы будем звать его «Тролль-Неофит») весь концерт провел за стойкой, самозабвенно размахивал руками и получал, очевидно, большой кайф от происходящего, а концу так и вовсе вылез колбаситься на стойку, он прыгал там и отплясывал джигу, задевая макушкой потолок. Что-то в этом было истинно троллиное, африканское, нелепое, изрядно позабытое в наше искушенное время. Означенному Неофиту было приказано сварить хороший кофе. Когда кофе был готов, я, как и подобает, смешал его с пивом. Напиток вскипел мерзостной коричневой пеной и стал готов к употреблению. Неофит, впрочем, выпил его не моргнув. Глаза его заблестели как-то по новому - и теперь мы знаем, что в Нижнем Новгороде есть по крайней мере один тролль.

До Ромыча мы добрались к часу ночи двумя большими компаниями. У парадной на лавочке сидел опередивший нас Майк и еще человек восемь; Майк играл на вистле, словом - праздник продолжался. Всего у Романа собралось в эту ночь восемнадцать человек. Слон - мудрый! - сразу же занял себе место у шкафа, где он свил гнездо и даже где-то раздобыл подушку. Часа в четыре было готово мясо, гитары смолкли, а потом тусовку сморил здоровый молодой сон вповалку. Подушками служили мягкие девичьи попы. Лишь Игорь, не найдя себе места на полу, пошел на кухню и там устроился на стульях.

Часов в девять мы, как дураки, проснулись и отправились втроем - Ромыч, я, и отлично выспавшийся, свежий Слон - гулять воль Оки, оставив Игоря досыпать в пустой квартире. На обрывистом берегу Оки мы долго сидели втроем, то замерзая на ветру, когда солнце пряталось за облака, то валяясь на склоне и медитируя, уткнувшись носом в сокровенную жизнь муравьев и травяных козявок. Это место звалось «Швейцарией». Хотелось, раскинув руки, понестись вниз по склону, набирая скорость, и разбиться там, внизу, в лепешку - не важно! Эх, if only I was a blackbird! Вернувшись домой, мы затеяли разогревать пиццы - отличные, кстати, пиццы местного приготовления. Внезапно мне позвонили из Рязани и спросили, все ли в порядке и будем ли мы завтра играть. Звонок сразу настроил на деловой лад. Сегодня вечером мы опять встречались с The Racoons в джаз-клубе «Jam Prestige". Народу в этот раз было поменьше, а может, это из-за того, что сам клуб был побольше, атмосфера была более чинная, хотя и знакомый народ присутствовал. Больше всего меня порадовал очень пьяный Лёва, покачивающийся перед входом в джаз-клуб. Сперва он заявил, что не пойдет на этот идиотский концерт, потому чо ненавидит всякий ирландский фолк, а сегодня - особенно; но потом рабби сменил гнев на милость и изволил войти. Во время выступлений он бузил и гоготал, стуча кулаком по столу, а после исполнения песни про карлика Бориса разразился сатанинским «Мгуа-гха-гха!» на весь зал. Перед «Первой Скрипкой Сентября» (из того угла, где сидел Лёва, донеслась реплика, что это, дескать, «первая стопка сентября»!) мы с Анфисой расказали, как могли, про an dro и как его танцуют на бретонских фест-нозах. И народ начал увлеченно водить змейку; пожалуй, этот момент был самым прекрасным из всего нашего нижегородского приключения. А на выступлении Racoons в зал со стуком въехали на скамье давешний Тролль-Неофит со своим друганом! Я заснял это на фотоаппарат, однако на получившейся фотографии абсолютно непонятно, что же там, в сущности происходило: дубовый стук и победоносная поступь скамьи, суровые и светлые лица седоков остались за кадром. В целом концерт был поспокойнее, сегодня играли более сложные вещи типа "Opus 60", стараясь не повторяться - и Racoons, кстати, тоже, украсили свою программу шикарным "Derobee de Guingamp", который не исполнялся в «Домике Петра». Зато в конце был сейшен! На нем мы опять спели хором "Sunny Afternoon", сыграли «Rattling Bog", и замечательный эйр «Inis Oir", который благодаря ритм-секции «Ракунсов» превратился в мощную рок-балладу. «На сцене была группа «Даркунс»!, объявил я после последней песни. Говорят, какие-то грузины, зайдя в клуб и увидев висящий на стене ирландский флаг, воспылали желанием его заполучить - и таки украли, стервецы. Так мы лишились нашего большого ирландского флага (не Дартширского). Если честно, потеря нас не очень расстроила, настолько все остальное было хорошо. А люди рассказывают, что видели потом под Муромом отряд скачущих на юг джигитов - их лица были суровы, шашки холодно сверкали при свете луны, а над кавалькадой развевался трехцветный ирландский флаг.

На этом мы простились с нижегородскими друзьями и отправились к родственникам Вовки отсыпаться и отъедаться. Завтра предстояла трудная и ранняя дорога в Рязань. И вот тут что-то и я устал от своего рассказа, и хочу немного передохнуть. А вы посмотрите пока фотографии, тем более что дальнейшие приключения не фотографировались!

Автобус отправился в путь в какое-то неприлично раннее для музыканта время, в 8-25 или около того. Майк и компания, специально вставшие пораньше чтобы нас проводить, успели увидеть лишь красный икарусов бок, мелькнувший за поворотом. Внутренне мы приготовились к изматывающей десятичасовой дороге, но на самом деле все оказалось не так уж скучно; напротив, было интересно! Сперва я любовался дорожными указателями, отмечавшими расстояние в километрах до городов России. Как я уже говорил, неожиданно открылись все направления, и одна стрелка говорила «Самара 420», а другая, например, предостерегала: «Погнильцовые Дворики 2». Совсем скоро мы проехали Муром, а затем и Касимов, настоящую, по словам Эрмано, родину Ильи Муромца. Собственно, в Касимове-то автобус и сломался в первый раз. Мы немного понервничали; мне вдруг припомнилось, что одним из вариантов перемещения Нижний-Рязань могла бы быть баржа, неторопливая длинная баржа, плывущая по Оке. Водители открыли в хвосте салона какой-то люк и озадаченно извлекали оттуда чумазые шатуны и коленвалы. Вскоре мужской части автобуса было велено вылезать и толкать машину, пока она не изволит завестись. Через некоторое время усилий и потуг автобус и вправду завелся, а родина Ильи Муромца осталась позади. Радостно гогоча и толкаясь, крещенные Касимовым богатыри занимали места в салоне, а дамы дарили своим спасителям восхищенные взгляды и уничижающе смотрели на водителя. Водитель, смутившись, обещал не глушить мотор до самой Рязани. Уж он-то богатырём не был!

Затем нашим взорам предстала прямо-таки пелевинская инсталляция у самого шоссе: исполинских размеров гусь, установленный на бетонный постамент. «Гусь железный» - гласила широкая, длиной с наш автобус, вывеска. Вдоволь полюбовавшись на железное идолище, мы отправились дальше, и вскоре, как мимолетную диковину, подсмотренную краем глаза, миновали старый полуразрушенный павильон автобусной остановки посреди поля - весь увешанный прекрасными хрустальными люстрами! Наверное, за окнами автобуса в тот день промелькнули и другие чудеса, но я видел не все, потому что иногда открывал книгу «Электропрохладительный кислотный тест» и углублялся в чтение («Что, читаешь про автобус?» - осведомился Эрмано, проходя по салону). Иногда с багажной полки падала мандолина или скрипка, что вносило приятное разнообразие в монотонную жизнь междугородного автобуса. Иногда из головы автобуса приходил изрядно пьяный курсант, и подолгу стоял надо мной или Эрмано, покачивая головой в бессилии выразить свои чувства. Короче, вскоре весь салон как-то знал, что вместе с ними едут не иначе как супер-звезды мировой фольк-музыки, но они вообще-то простые и веселые, вылитые ребята с соседнего двора. И тут-то нас ждало главное развлечение путешествия.

На одной из остановок к нам подсел немолодой уже мужчина в помятом пиджаке и сильноплюсовых очках, и сказал: это очень здорово, что мы играем народную музыку, и что в какой-то мере мы его коллеги, потому что он собирает тоже Народную Мудрость и возвращается из своего путешествия по деревням приволжской России. Мы очень заинтересовались, мне сразу представился вдумчивый собиратель народных преданий, терпеливо записывающий на диктофон бессвязное бормотание какой-нибудь саратовской бабули, чтобы извлечь потом из него сверкающую крупицу Народной Мудрости. Великолепно! Ведь именно этим и стоит заниматься музыканту, играющему народную музыку, не так ли? Мы даже немного устыдились своей неправильности. Мужчина в очках тем временем открыл портфель и раздал нам пачки перфокарт, перевязаных резинками. На них, этих перфокартах, беглым почерком полевого исследователя и была записана Народная Мудрость. Но чем дальше мы читали бесчисленные поговорки, шутки и изречения, тем больше удивлялись: судя по всему, встреченный нами исследователь и вправду был наш коллега - он не ограничивался одними народными высказываниями, и, более того, именно народных-то сказаний нам не встретилось вообще, если не считать фразу «Заводить налима за корягу», взятую из словаря Даля. Источниками в данном случае являлись труды Уинстона Черчилля («умнейший был мужик!» - с восторгом комментировал собиратель Народной Мудрости), Фрейда и Ницше, работы Ленина («А вы их читали? Я все прочел!») и журнал «Работница» за 1985 год, фразы из ток-шоу и просто современные максимы типа «Чем дальше в лес - тем толще партизаны». Собиратель сказал, что собирается выпускать книгу, где все поговорки и шутки будут разбиты по категориям - и на этих кусочках перфокарт тоже значились загадочные номера, «кат. 74», «кат. 126». Значения этих номеров охотно разъяснялись: «26» означало «Шутки про гаишников», «74» - «Муж и жена», «100» - «Высказывания великих людей». Очевидно, собиратель Народной Мудрости держал в голове всю эту огромную реляционную базу данных, что, с одной стороны было очень похвально… С другой стороны, ехал он до самой Рязани, и, судя по блеску глаз, лучших слушателей в этом скучном путешествии он и не мечтал найти. Как только кем-то из нас прочтывалась одна пачка перфокарт, из хвоста салона незамедлительно передавалась следующая. С безумной, беззубой, сильноплюсовой улыбкой. Особо ценные единичные экземпляры он приносил самолично, ревниво следя, чтобы они прочитывались до конца, всякий раз спрашивая наше мнение. Один раз он с величайшим почтением передал мне бумажку, на которой написано было в точности следующее: «Конец - телу венец, З. Фрейд, кат. 91» Так как больше делать было нечего, мы передавали друг другу карточки, тем более что попадались и весьма достойные. Вскоре я получил карточку с вопросом «Что такое ККК?»; обернувшись назад, я увидел, как Собиратель Народной Мудрости мне подмигивает, а следом было передано еще несколько перфокарточных коанов. Времени на обдумывание давалось до Касимова. В Касимове (это было еще до первой поломки) я узнал, что слово «ку-клукс-клан» означает звукоподражание передергиванию ружейного затвора, так же как и «конклав» означает звук ключа, запирающего дверь.

На подъездах к Рязани автобус набился битком, и карточки передавать стало затруднительно. Последним прочитанным коаном было «Любитель легкой жизни всегда стремится стать профессионалом, кат. 12». Тут мы въехали в Рязань, и непосредственно вслед за этим автобус заглох и поломался во второй раз. Снова был открыт зловещий люк и оттуда извлечены все те же шатуны и коленвалы. Тут уж мы не стали ждать, остановили машину, набились туда впятером и через десять минут были уже в «Планетарии». Тут следует сделать небольшое отступление и рассказать об этом «Планетарии» и вообще отношении Рязани к кельтской музыке и группе «The Dartz" в частности. Тем более, что, встретив нас внизу, нас тут же отправляют обедать (честь и хвала рязанским организаторам, они всегда знают, что делают!), и суматошное автобусно-концертное время этого дня на полчаса останавливается, присев отохнуть на гитарный кейс, кинутый в гримерку.

В прошлый раз мы приезжали в Рязань в январе 2002 года. На вокзале нас встретил Макс из Рязанской хардовой группы «Ноги Мира», с которой мы играли тогда, в первый раз. На лице Макса явственно прослеживалось четырехсотлетнее взаимоотношение татар и Рязанского княжества. Вообще люди из провинции, которые нам встречались и тогда, и сейчас, все были очень сильно связаны со своей землей и историей. Да и «провинциальными» их можно назвать только здесь, в Питере - а там-то они на своем месте, там скорее уж мы - пришельцы из далекого и очень странного города. Уезжая из Рязани в прошлый раз, мы стояли на вокзале в ожидании экспресса в Москву и изумленно внимали нашему провожатому, человеку по имени Петрович. А он рассказывал и рассказывал истории своего края так, как будто это было вчера, и случилось с его ближайшими родственниками. «Тогда они окружили Евпатия в болоте,- рассказывал Петрович. Имелся в виду Евпатий Коловрат, полузабытый персонаж из учебника истории за 5 класс, а «они» - это, конечно, были татары.- Но к нему было не подступиться. Что же они сделали? - продолжал Петрович, а наши изумленные взгляды, казалось, вопрошали: «Что? Что они еще сделали, это сволочи?» - У них были катапульты, и они расстреляли отряд Евпатия издалека.» В голосе Петровича слышалась неподдельная боль и досада. Мы и сами любим рассказывать байки о своем городе, но именно как байки, не принимая их близко к сердцу и не всегда отождествляя питерца XIX века с собою, нынешним. Да и про что мы могли ему рассказать? Про Дональда Макгиллаври?

В прошлый раз мы погуляли по Рязани вдоволь, хотя погода - сырая и слякотная январьская холодина - никак этому не способствовала. Мы постояли на обрыве под Рязанским кремлем, на вороньей круче, откуда открывался вид на речку Трубеж. Теперь же водитель вез нас среди живописных холмов и цветущих яблоневых садов прямо к «Планетарию» кратчайшей дорогой, которую мы, к своему удивлению, ему же и указывали. В прошлый раз мы добирались до «Планетария» в зимних сумерках. Первыми тогда играли «Ноги Мира». «Планетарий» оказался большим рок-залом с высокой сценой, прожекторами и линиями мониторов, по размерам нечто среднее между московской «Точкой» и питерским «Полигоном». В зале собралось человек сто. Если и были какие-то сомнения, как публика воспримет наш фольк, то после первой песни все сомнения улетучились; здесь, оказывается, кое-кто уже знал группу "The Dartz", благодаря диску «Родом из Ирландии», а некие девушки перед концертом спрашивали, будем ли мы исполнять «Холодные Камни». Словом, тогда все было fine! В этот же раз нам объявили, что играть придется без разогрева, и все нашли это просто великолепным: после автобуса мы рвались в бой, а большая сцена так и манила попрыгать и поколбасится. На сцене прокладывал провода звукооператор Рамирес; мы обнялись и я вручил ему наш подарок: перепечатку последнего диска "Tri Yann". Коий он с удовольствием ставил до и после выступления, наполняя своды «Планетариями» залихватскими аккордами плясовой «Fransoizig». Вскоре явился и Макс; как я и опасался, он встречал нас с автобуса, и, когда автобус пришел пустой, он понял, что все пропало и поехал сюда, пить горькую.

Кстати, о горькой. В прошлый приезд в Рязань судьба свела нас с Егорычем. Похоже, что все железнодорожные попутчики мужского полу и алкогольного рода деятельности строго делятся на две категории: "егорычи" и "бабакины". Если помните, нынешнее путешествие началось с попутчика второй категории. Вреда, знаете ли, от бабакиных никакого, но зато и душе от них ни тепло ни холодно. Предоставленные самим себе, они быстро находят неприятности на свою голову. А вот егорычи… Уж этим-то дано изменять реальность, причем реальность уже твою! Более того, иногда они и становятся твоей реальностью на пару-тройку часов. Перед самым прибытием в Рязань (на поезде Петербург-Воронеж) мы стояли в коридоре и смотрели на холмы, окружающие железную дорогу. Все было так легко, так по-среднерусски возвышенно; все, заметьте, были трезвые. И тут появился ОН - расхристаный, рубаха расстегнута, на волосатой груди болтается крест, борода и волосы свалялись, а в глазах мутно переливалась вся тоска опустившегося российского дворянина. "Я Егорыч",- сказал он. За этим последовала немного дружеская, хотя и вполне хамская просьба к Слону идти и немедленно постричься. "Это вы погодите,- высунулся из купе Вовка.- Это сейчас не те времена, волосы-то стричь отправлять". Опаньки. Егорыч увидел Вовку. Глаза его налились кровью. "А ты понимаешь!",- проревел он.- "Я вижу, ты настоящий русский человек". "Ребятки! - продолжал он, обращяясь уже ко всем.- Вы играете музыку, а я - служу в разведке. Мой начальник - Вова Путин. У меня есть самогон". При слове "самогон" я сразу вспомнил один питерский подвальчик, где, помимо хороших акустических концертов, можно порадовать душу вкусной самогонкой, настоянной на травах. Видно, Эрмано тоже подумал о чем-то подобном. Егорыч ехал из Питера и всю дорогу пил, отчего его купе приобретало все более и более затрапезный вид. Сущая это была берлога, я вам скажу. Окна были плотно задернуты шторами, на разложенной газете болтались зацухлые колбасные шкурки и хлебные горбушки. Грузный хозяин купе нашел под полкой стакан и протянул его Вовке. Другой стакан достался мне. Владимиру пришлось выудить из своего осклизлый сухофрукт, заляпаный чаинками - Егорыч пил из этого стакана все. Выпили. Крякнули (мне раньше казалось, что фраза "мужики выпили и закрякали" - это из детской сказки о чудесных превращениях). Егорыч начал свой невеселый рассказ. Собственно, он его продолжал, только слушателями на этот раз оказались мы. Вся его фамилия с царских времен жила в Воронеже, занимаясь почетным, но несколько загадочным в тех краях занятием: разведкой. Дед его деда служил царю, он был разведчиком белых кровей. Потом, с течением времени, разведчики стали в Воронеже не востребованы, и династия Егорычей тихо спивалась, из поколения в поколения бродя по заросшему, одичавшему саду своих воспоминаний. Помесь пьяного Атоса и Верещагина из "Белого солнца пустыни" - вот каким он предстал перед нами, наш имперский Егорыч! Через какое-то время разговор неизбежно свернул на угасающее самосознание русского народа. "Вот ты - русский",- удовлетворенно констатировал Егорыч, указывая на Вовку. Потом налитый кровью, но по-прежнему опытный взгляд воронежского разведчика переметнулся на меня. Узнав, что я не совсем уж русский, Егорыч сперва очень разозлился. Он сердито смотрел на меня исподлобья, изредка переводя взгляд на Вовку, словно желая сказать: "Нет, но каков гусь! Ну а ты-то, ты-то как допустил?". Но потом ярость прошла, уступив место угрюмому сочуствию. "Ты только вот что, ты только ни-ко-му, ни-ко-гда этого не говори",- посоветовал он мне.- "Это ведь из-за жидов, сволочей…" "Ты погоди, погоди! - взметнулся он.- Я знал многих еврейский парней… Они отличные ребята, они молодцы, это очень хороший народ…" Тут он призадумался, соотнося только что сказанное с его первыми репликами. "…Настоящие русские парни!" - констатировал Егорыч.

Словом, когда мы вылезали на перрон, головы уже немного звенели от самогона и услышанного. Бас Егорыча гремел за закрытыми дверями купе, где он рассказывал про трагедию воронежской разведки очередному попутчику. А Эрмано ходил-ходил, да и сочинил стишок; а картинка нарисовалась после:

Был Егорыч на службе у ВОВЫ, Он разведчиком был и шпионом, Правда, в поезде Питер-Воронеж Он "The Dartz" угощал самогоном.

Возвращаемся в "Планетарий". Вскоре, к нашему удивлению, собралось еще немало народу - гораздо больше, чем в прошлый раз, "Планетарий" явно не был в этот вечер пустым! Как всегда, открывающей песней была "Родом из Ирландии", звук на сцене был мутноватый и не очень различимый, но это оказалось неважно: зажигание состоялось уже на второй песне, когда мы с Анфисой принялись показывать "ан дро" - и тут же собралась змейка человек в восемьдесят, мы быстро назначили "головной" левый фланг, и понеслось! Змейка побежала по рядам, я видел такое только один раз в ЦДХ, в 2000-м на фестивале святого Патрика. Во время исполнения "Ноктюрна" все происходящее так меня вставило, Боже, что я не мог шевельнутся, и лишь грозно, тяжело тащился, словно бегемот по дну Нила. В гримерку во время перерыва рвались чудные молоденькие рязанки, которых к нашему неудовольствию местный администратор (и по совместительству секьюрити и главный силовой элемент) как-то жестоко и особенно споро выволакивал в зал. После выступления в гримерку передали трогательную записочку, подписанную «Ваши рязанские ведьмочки» - я знал, я всегда знал, что если написать песню про, скажем, ведьму Франсуазу, то сама Франсуаза и не преминет, ведь встречались же нам и Кунлы, и карлики Борисы! Во втором отделении звук на сцене исправился, в крови бурлило некоторое количество виски, бесчинства творились и на сцене и в зале, а из-под сцены кто-то все время страшно кричал «Полсотни Лет!!!», пока мы ее не исполнили (кстати, последней, если не ошибаюсь). А уж Холодные-то камни, как заведено, пели большим хором. Самое забавное, что именно на этом концерте я вдруг вспомнил, что у нас Бельтайн-тур. Максу и Рамиресу были вручены фотоаппараты, и они-то фотографировали, но полученные снимки не удались - на всех были какие-то темные пятна, иногда можно было различить фигуру, стоящую на краю сцены, иногда - чью-то ногу, иногда - бешенную пляску под прожекторами, и лишь одна вышла хорошо, но до сих пор вызывает недоумение: огромный стоячий камень, увитый терновником, одиноко стоящий на вершине бурого холма в лучах заходящего солнца.

Осталось рассказать совсем немного.

После мы некоторое время сидели в гримерке, отходя от концертного угара и ощущая в полной темноте позитивные вибрации мощного драм-н-басса, несущегося с танцпола. Игорь слушал, как Рамирес рассказывает про группу «Король и Шут», недавно игравшую в этом зале. Как обычно, такси вместило всех пятерых. Вскоре мы уже стояли в холле «Первомайской» - славной недорогой гостиницы, в которой мы останавливались в прошлый раз - и играли в шашки огромными шахматными фигурами на доске размером с хороший стол. Нам даже номера достались те же самые, что и в прошлый раз, с низкими потолками и круглыми окошками у самой земли, отведенными на тот случай, если кто-то заглянет из Питера. Словом, «все, как вы любите». Утром заявился Макс; славно выспавшиеся бельтайн-туристы завтракали нехитрой снедью и смотрели телевизор. Светило солнышко. Все было очень хорошо, и, когда мы подходили к вокзалу, у меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что впереди нас поджидает большой разляпистый shit. Осознание этого факта, впрочем, не пугало, а приятно волновало. Поэтому, увидев листки бумаги, белеющие над каждой кассой, я уже примерно знал, что там написано.

Саунд-чек в «Форпосте» начинался в пять, часы показывали пол-первого, и мы были за триста километров от «Форпоста». На площади перед вокзалом огромный хвост людей споро загружался в автобусы, идущие на Москву. Мы сложили все наши кейсы в угрожающих размеров черную кучу, и заняли очередь. Вскоре, как это водится, образовалось несколько вариантов попадания в столицу, причем один вариант - найти пяток попутчиков и доехать до Москвы на микроавтобусе - был самым привлекательным. Впрочем, автобусы подоходили один за другим, словно кто-то дал задание перевезти сегодня в Москву половину рязанского населения. Когда мы, расслабившись в креслах, глянули в окно - машущий рукой Макс и Рязань уплывали назад - никто не мог предположить, что приключения еще не окончены, и даже проезжая речку с сокрушительным названием «Воблять», никто не усмотрел в этом грозного знака. Собственно, в автобусе было плохо и жарко с самого начала - пряжка ремня обжигала голое пузо, а после вышеупомянутой речки в салоне появился странный запах, поначалу похожий на запах свежей паприки. Сперва я нюхал и радовался - несмотря ни на что, день начинался отлично, ехали мы быстро - но запах все усиливался, и вскоре стало ясно, что паприка так чудовищно смердеть не может, да и откуда она возьмется в междугороднем автобусе. Потом к водителю стали ходить люди, зажимающие салфетками нос. Водитель решил остановиться. Сделал он это в чистом поле. Неподалеку бежал замусоренный ручеек. Кто-то поспешно отправился в заросли, а прочие с благоговением смотрели на дымящееся заднее колесо автобуса. Автобус потихоньку горел - ну и вонял, как полагается. Водитель потрогал обугленную покрышку, что-то себе подумал, и… к нашему облегчению, сказал, что дальше ехать вроде бы не то, чтобы нельзя... стрёмно, конечно, но… словом, поехали, шеф, все там будем - и было решено двигаться тихо-тихо, дабы пламя не окутывало хвостовую часть. И мы поползли. Большую часть времени мы, правда, стояли в пробках. В какой-то момент запах горящей резины перестал различаться, сделавшись частью невыносим жаркого и медленно тянущегося дорожного дня.

Часы показывали семь, когда наша горящая колесница выехала на МКАД и совершила аварийную посадку в Выхино. У метро, отойдя от лениво догорающего автобуса и тут же о нем забыв, мы, как правильные солдаты, решили первым делом подкрепиться. Шаверма вызвала у нас с Игорем приступ гадливого недоумения - шаловливый повар положил туда всяких фруктов, а на самом дне среди соуса и кусочков мяса нашлось почти целое яблоко. Вокруг «Форпоста» обнаружилось оцепление, правда, не из-за концерта Dartz, а по причине близости к месту проведения полуфинала между питерским «Зенитом» и одной из московских команд. Я предложил Игорю покричать на эскалаторе «сине-бело-голубой!», что изрядно его повеселило. Подумали и кричать не стали. Конные милиционеры, покачиваясь в седле, проезжали по улицам; мы тут же стали спорить, до чего убого выглядит этот род войск - и как их украсили, например, сверкающие кирасы и шлемы с конскими хвостами. В «Форпосте» было немноголюдно и почему-то слегка пахло горелой автомобильной резиной. Все настоящие любители фолка в этот час были на трибунах, предаваясь страсти футбольного ристалища, или предпочли провести вечер дома, справедливо рассудив, что человека не красят ни подбитый глаз, ни ночь в милиции. Весь концерт прошел в тихой, умиротворенной атмосфере: слушатели мирно слушали, изредка, по-моему, делая резкие нырки вперед, а исполнители умиротворенно и довольно чистенько исполняли инструментальные композиции и песни собственного сочинения. Концерт был начат с нескольких старых вещей, потом единым куском шла весенняя программа под кодовым названием «Карнак - Севилья - Ливерпуль», после чего концерт приобрел спонтанный характер, песни игрались ad hoc и никакой видимой логики в их порядке не было. В конце на бис сыграли одну или две песни, получили свою небольшую выручку и расстались с «Форпостом» с тягостным чувством крайне неудачного концерта. Бельтайн-тур подошел к концу. Зенитушка, кстати, в тот вечер проиграл.

Игорь и Настена из Mervent довезли нас до вокзала и немного посидели с нами в привокзальном кафе (те, кто часто путешествуют, должны знать эту стекляшку - она выходит прямо к перронам и находится слева, если направить взор в сторону Петербурга). Поезда уходили каждые полчаса. Всюду группками и поодиночке бродили сине-бело-голубые болельшики «Зенита». Эти неунывающие люди дудели в трубы, распевали песни и выкрикивали громкие приветствия, предлагая каждому встречному разделить их беду, объединиться в любви к своему кумиру. На Вовку и Анфису, одетых в сине-черные ветровки, смотрели дружелюбно, хотя и с некоторым подозрением. Вскоре наши московские друзья покинули нас, а еще через час подали наш поезд. Горелой резиной пахло и в купе. В этот раз мы впервые изменили своей привычке покупать в обратный поезд слоеные пирожки, которые продаются в специальном ларьке на Ленинградском вокзале. Пирожков не хотелось, хотелось лечь на полку, ничего не говорить, ничего не обдумывать и не делать никаких выводов. Голова была пуста. Стучали колеса. Где-то далеко, в южных краях, скакали и скакали под луной молчаливые всадники в папахах и с газырями, под развевающимся ирландским флагом. В Волге шла на нерест упорная и бессловесная рыба стерлядь. Рязанские ведьмочки тоже, наверное, спали, устав от серъезных девчоночьих дел. И в 102-м поезде «Москва-Петербург» тоже уже все уснули; прервались сине-бело-голубые разговоры, молчали жестяные трубы, последними смолкли голоса Игоря и Эрмано - они еще долго беседовали о чем-то, по очереди прикладываясь к баллону очаковского пива.

И вот тогда сквозь стук колес стал, наконец, слышен холодный свист космического ветра в перьях Вукуб-Какиша - гиганской Птицы, парящей над Землей намного выше спутников и орбитальных станций, там, где «выше» превращается в «дальше». И внимательный наблюдатель, если б ему случилось оказаться в тех краях, наверняка заметил бы маленький ирландский трилистник, украшающий хвост тщеславного Тукана. А может, просто прицепившийся или прилепленый озорными Детьми.

The End

В оформлении использованы фотографии, сделанные участниками группы The Dartz и Майком Сауткиным, а так же стихи и картины Эрмано, и не в последнюю очередь - керамические изделия безымянного мастера из Нижнего Новгорода.