Дождь и солнце Сантьяго

1. О КАМИНО | 2. ЖЁЛТАЯ СТРЕЛКА, МИНУС НОГА И ДРУГИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА ДНЕ ОВРАГА | 3. ПЕРЕГРИНО БАНЬЯТО – ПЕРЕГРИНО ФОРТУНАТО, ИЛИ «ПИЛИГРИМУ ВСЁ ПЛОХО» | 4. ОДИНОКИЙ РУССКИЙ ПИЛИГРИМ В ОКРУЖЕНИИ НЕМЦЕВ | 5. ХЛЕБ, ВОДА, ЖАРЕНЫЙ ОСЬМИНОГ И КОНСЕРВИРОВАННАЯ ФАБАДА | 6. КОТ БЕНИТО, ХИЖИНА КАРМЕН И САТОРИ В МОНДОНЬЕДО | 7. ДОЖДЬ И СОЛНЦЕ САНТЬЯГО | КАРТА СКИТАНИЙ

Глава VI: КОТ БЕНИТО, ХИЖИНА КАРМЕН И САТОРИ В МОНДОНЬЕДО

Моменты острейшего просветления случаются на Камино постоянно, да так, что ты мигом забываешь про промоченные и растянутые ноги, многодневную усталость, и снова появляется этот восторг – «надо же! это я, я здесь, и это происходит со мной!» Не за этим ли идут на Камино?

После Каридада дорога идёт последний день по Астурии, и в какой-то момент она выходит на побережье, на самый обрыв, и петляет по скалам на головокружительной высоте над прибоем. Йоханнес рассказал мне, что это Е9 – оказывается, не только автострады европейского значения носят такие названия, но и международно известные тропки для пеших походов. Представьте себе жёлтую ленту дороги, слева от неё поля, справа – обрыв и океан, и в океане утёсы, как корабли. Ты идёшь по дороге, и с каждого поворота видишь всё новые и новые её изгибы вдали перед тобой. И ты понимаешь, что это – Дорога, и что ты здесь и сейчас идёшь по ней, и что Дорога и должна выглядеть именно так, и твои любимые авторы, когда писали про дорогу, имели в виду именно такую.

Или когда ты поднимаешься вверх по хорошему грейдеру, и вдруг видишь за кромкой далеко внизу изгибы скоростного шоссе, убегающего вдаль, туда, где в дымке встают горы – какая другая картина может так же ясно напомнить усталому сердцу, что жизнь огромна и полна приключений, которые ждут тебя за поворотом?

Или ручьи. Ни разу не было такого, чтобы, переходя через ручей, я не вспомнил хемингуэевскую «Фиесту», и то, как они ловили форель в каком-то испанском ручье – не в этих краях, но всё же.

Или эвкалиптовый лес. Есть что-то в запахе эвкалиптового леса после дождя, что делает тебя очень живым и настоящим. А шишки эвкалипта, похожие на какие-то дизайнерские пуговицы!

Опуская глаза вниз, ты видишь, как ползёт улитка, и ты понимаешь, насколько сам сейчас похож на улитку – медленно идущий куда-то, со своим скарбом на спине. Камино – аллегория всего на свете, и ты сам становишься аллегорией.

А сама жёлтая стрелка? Как было бы здорово, если б в жизни тоже была бы жёлтая стрелка, указывающая в моменты раздумий, куда тебе идти.

Появлялись и шли рядом по очереди все, кого я знал, все мои нынешние друзья и родные, все те, кто давно ушел из моей жизни или из жизни вообще, и даже те, кто никогда в жизни не появлялся. Самые эмоционально нагруженные моменты случались, когда погода и подъёмы буквально прижимали к земле. Как раз после Мондоньедо случился такой отрезок, километров пятнадцать, наверное. Дорога пошла виться в гору. Равномерно шёл дождь, не прекращаясь ни на минуту, Мондоньедо остался внизу, еле видный в разрывах тумана, я поднимался по дороге в насквозь мокрых кроссовках и дырявом плаще, кое-как залатанном полосками скотча, и боролся с жутковатым ощущением – мне казалось, что времени больше нет, и уже кто-то другой бредёт по этой растрескавшейся дороге под дождём, кто-то много поживший, бесконечно усталый, отпустивший бороду, не лучше и не хуже тех, кто проходил этой дорогой много лет назад. Но зачем? Чего я не понимаю такого, что понимали они, паломники старых времён?

Иногда я начинал думать, что я зря здесь оказался. Что вся затея с Камино – просто увлекательный, тяжёлый, но бессмысленный спортивный аттракцион, как и всё современное паломничество – не больше, чем ролевая игра в сеттинге средневековой сельской Испании, набор квестов, бездумная система чекпойнтов, старательный отыгрыш тех времён, когда это ещё имело смысл. Сохранено внешнее сходство, люди спят в приютах, есть ракушки и посохи, но наполнение и смысл давно ушли.

А может, смысла в Камино и не было никогда, и никто никогда не знал, зачем он идёт по Камино и почему именно в Сантьяго. Из века в век шла по этой дороге вереница людей, не понимающих в своей жизни ровным счётом ничего. И все, кто сумели кое-как дойти до конца (потому что это, в конце-концов, не так уж и трудно: просто переставляй себе ноги, и придёшь) – все они остались в таких же потёмках относительно своей жизни.

И те, кто пытаются наделить Камино судьбоносными свойствами – «Камино поменял мою жизнь», «Смотри, что Камино сделал со мной» – они ошибаются: если это всё-таки случилось, то не Камино, а ты сам сделал это с собой. Просто, чтобы что-то поменять, ты зачем-то решил забраться на Камино. А мог бы сделать все то же самое, сидя в офисе. И не надо ездить в Прадо, чтоб увидеть пламя ада.

И ещё мне все время казалось, что всё, что я тут узнал, я не смогу никому рассказать. Что нет никакого практического смысла в знании, который ты получаешь на Камино. Вернувшись домой, в город, ты не сможешь применить этот опыт в нормальной жизни, передать другим или хотя бы объяснить, почему тебя здесь так накрыло. Это как Афган, только эмоциональный – ты вернулся с войны, и всё, тебя понимают только другие афганцы.

Ну правда, о чём ты будешь рассказывать? О том, как старался идти по краю дороги, стараясь не попасть в ручей? Или что когда несёшь плащ в руках, надо держать его подальше от колючих кустов? Или про это сходство улитки и себя самого? Про бобы будешь рассказывать, как объел целый стол? Про то, как шёл и сломал посох?

Короче, мне казалось, что всё, что происходит здесь со мной, страшно далеко от обычной жизни. Обычная жизнь была за обочиной – там трудились трактора, люди возделывали своё поле, иногда махали рукой, когда я, весь такой духовный, проходил мимо них. Я приехал сюда с кучей вопросов, и за один дождливый день в горах получил кучу ответов, только все они были не обо мне. Я понял, что моя жизнь вообще никак не вписана в череду бытия; что, с точки зрения Камино, меня попросту нет.

Можете себе представить, до какого эмоционального накала можно дойти с такими мыслями после стопки орухо в туманах Галисии. Не знаю, до чего бы я ещё додумался в этом безвременье, если б не набрёл на хижину Кармен.

Она уже издалека кричала «перегрино, перегрино!», прыгая по лестнице какого-то амбара.

– Зайдёте? Я могу сделать кофе, могу накормить,– сказала она.

– Зайду,– согласился я.

Внутри долго раздевался, осторожно снимал плащ, весь в каплях, стащил рюкзак – все было влажное, холодное и какое-то чужое. Кармен гремела посудой на кухне. Я зашёл и осторожно присел на табуретку. Кухня была добротная, с дровяной плитой, с каменной раковиной под окном с двумя нишами по бокам для кувшинов с водой – «здесь не всегда был центральный водопровод»,– объяснила Кармен. С потолка свисали связки лука и какой-то зелени. В коробке у холодильника сидел кот Бенито. Кармен готовила какую-то стряпню. Оказалось, у неё здесь небольшой альберге для пилигримов, буквально на несколько мест. К вечеру она ждала двух англичан на велосипедах, славных ребят, которые познакомились с ней в Мондоньедо.

– Ага, Джона и Джеймса,– кивнул я.

Кармен оказалась непростой женщиной. Она была художницей и творила под славянским артистическим псевдонимом Котова. Он как-то расшифровывался, но я не запомнил, как. Утром она вернулась из Мадрида с арт-выставки, где выставлялись её работы. Она много путешествовала и хорошо говорила по-английски. Здесь она жила уже долго, давала ночлег проходящим пилигримам и кормила путников. Как назло, я ничего не хотел, даже кофе.

В кухне было тепло. Бенито запрыгнул на колени и начал топтаться. Мы проговорили, наверное, час, а может, время просто остановилось в этой кухне. Кармен рассказывала, что в Испании дела с искусством в последние годы обстоят довольно скверно, государство пытается взять под контроль все каналы информации и всех людей искусства, к власти медленно, но верно приходят фашисты. Где-то я уже слышал эти разговоры. То же самое мне рассказывал до этого Фрэнсис и мои итальянки.

– Меня они, конечно, не видят, меня для них нет,– говорила Кармен, помешивая варево.

– Они увидят тебя, если ты станешь большой,– возразил я.

Мы пошли смотреть картины. Судя по картинам, Кармен увлекалась импрессионистами и японской живописью. Она мне ужасно напоминала моих знакомых из московской арт-среды. Сидя у неё на кухне, я видел другую кухню, скажем, где-то в Москве на проспекте Мира, или в Петербурге на Шпалерной, где через всю стену растёт рукотворное дерево, сделанное художниками. И вдруг подумал, что, похоже, именно здесь Камино соприкасается с реальной жизнью, с той, в которой живу я и все, кто мне дорог: через искусство, картины, музыку, выставки в Мадриде – и если и существует способ рассказать людям об открытиях, сделанных на Камино, то только так, не прямым текстом. В каком-то смысле Камино проходил прямо через Кармен. И это был уже другой Камино, не тот величественный древний аттракцион, которым он мне казался час назад на залитой дождём дороге.

Потом Кармен показала мне комнаты для пилигримов. Они были под самой крышей, окна выходили на сад и на долину. На полу лежали вязаные половички. «Неужели я наберусь смелости и покину эти стены?», спрашивал я себя, глядя за окно, где снова зарядил дождь. Я мог бы остаться, но я хотел дойти до Абадина, где жил тот самый Двадцать Второй, нападающий футбольной команды, и куда должны были прийти и Камилла с Микеллой, и Фрэнсис с Крисом, и Винсенто, к которым я уже успел привязаться.

Я вышел от Кармен под дождь и снова пошёл туда, куда указывала жёлтая стрелка.

Дорогие пилигримы! Приют Кармен находится примерно в получасе ходьбы по дороге после Мондоньедо. Просто идите по жёлтой стрелке, и вы не пропустите. Он стоит прямо у дороги и называется O Bisonte de Maariz.

Вот он я – после недели пути, после дня дождя, в соборе Мондоньедо.