СКАЗАНИЕ О СИДЕ
	Дмитрий Курцман







	Часть первая. 

	Когда тебя попёрли с "точки" – тут-то все и начинается.
	Сид Руй Диас сидел на подоконнике и смотрел вниз. Был четверг, и шел дождь. 
До репетиции оставалось полчаса: как раз столько, чтобы не успеть начать делать 
что-то значительное, и маяться, слушая тиканье часов. Сид, впрочем, и в другое 
время не брался за что-либо значительное. Все считали его бездельником, и 
постепенно он сам стал склоняться к этой мысли. Чтобы не огорчать окружающих, он 
и вел себя как бездельник. А те дела, за которые он брался, казались ему 
довольно-таки небольшими по сравнению, например, с делами отца. В них он 
перестал вникать с четырнадцати лет. В двадцать это чувствовалось как смутная 
потеря, тем более что отношения с отцом и так складывались не лучшим образом. 
Кажется, это началось с остановившихся часов. Каждое утро Сид отправлялся в 
университет, часы будили его, и отец посоветовал завести их, в конце-то концов.
	– Ничего, часы у меня внутри,– сказал Сид.
	– Забавно,– сказал отец.– И что это означает?
	– Я же барабанщик, папа,– ответил Сид.
	– Кто? – спросил отец,– кто ты, кто?
	– Барабанщик,– буркнул Сид. "Папа, я дворник на пол-ставки" и то, пожалуй, 
прозвучало бы значительней. Лучше б я промолчал, подумал он. Тем более что отец 
уже и так был в курсе. Но не объяснять же ему, что такое быть барабанщиком в 
живой рок-команде – быть, когда все вокруг грохочет и взрывается, и басуха с 
колонкак и где-то у тебя в желудке, и сердце стучит, раз и навсегда заведенное 
на четыре четверти? Возможно, отец и сам когда-то прошел через угар рок-н-ролла. 
Но подумай, какой нормальный отец захочет, чтобы его ребенок стал музыкантом! 
Или даже так: барабанщиком. Может быть, он тоже играл в группе, думал Сид. Они с 
отцом не откровенничали. Только однажды, заглянув в комнату, где Сид с друзьями 
разучивал наизусть четвертую пластинку Лед Зеппелин, отец – он даже шагнул через 
порог – сказал: "Странно. Вы слушаете то же, что и мы – Битлз, Лед Зеппелин, 
Муди Блюз... " Тут бы им и поговорить, но Сту, кто ж еще, тут же спорол какую-то 
глупость. Отец, конечно, замолк и закрыл дверь. Сту сказал, что, дескать, это 
потому что сейчас нечего слушать. Как будто, если б сейчас было что слушать, они 
не любили бы Лед Зеппелин. Сид и сам порою отвечал по-дурацки, если разговор шел 
со взрослым и дело касалось серьезных вещей.
	Снова налетел ветер. Сид поднял голову и посмотрел ему вслед. В 
действительности это всадник. Наверное, его можно и увидеть как всадника, если 
накушаться таблеточек, которые время от времени ест Боз. Боз в семнадцать ушел 
из дома и жил теперь на чердаке одного старого здания в кварталах пятидесятых 
годов. Там он писал картины – Боз был художник. Он постоянно таскал с собой эти 
упаковки, упаковки все время вываливались или терялись: сначала димедрол, потом 
преладин, циклодол и что-то с длинным названием, которое напоминало Сиду 
одновременно героя из греческой мифологии и радиоэлектронную деталь. Они 
познакомились в девятнадцать. Кажется, его привел Сту. Сту всегда водил людей на 
репетиции. Как правило, люди пугались; но Боза они поначалу сами испугались. Боз 
был долговязый паренек с жестким черным ершом на голове и совершенно безумным 
взглядом. Тьфу, подумал Сид, когда увидел его в первый раз, вот ведь чучело! 
Когда они познакомились, Боз увлекался разными скандинавскими героями, без конца 
цитировал малопонятную Эдду и как-раз подумывал над тем, чтобы забросить гитару 
и заняться поэзией. Придя на репетицию, он увидел, что есть вещи и похуже. А 
стихов он писал много, и те, которые не успевал выбрасывать, становились 
песнями. Вернее, он их просто не хранил. Мог разрисовывать на них кисти, 
например. 
	Пойду-ка я потихоньку, решил Сид. Но тут дождь стукнул в окно с новой силой, 
и он вздрогнул, подумав, что это, пожалуй, смахивает на предзнаменование. Будь 
на его месте Боз, он бы обязательно что-нибудь учудил и непременно опоздал на 
репетицию. Впрочем, он и так опоздает. Ведь дождь стучит и в его крышу, и он 
раздумывает над тем, что же значит дождь в день репетиции. И почему они 
репетируют каждый четверг и каждый четверг идет дождь. И не пора ли с этим 
завязывать. Как-то они шли, близко к полуночи, где-то в начале апреля; вдруг Боз 
схватил его за руку и воскликнул:
	– Смотри!
	Небо было в тучах, но там, куда он показывал, светил молодой месяц – ярко и 
нежно, и рядом с ним, как вызов всему остальному, бугристому и черному – сияла 
звездочка.
	– Знак, – сказал Боз. В темноте было слышно, как он что-то глотает. И не 
поспоришь: через неделю к ним пришел Джон Уэй по кличке Крошка Енот, и с ним 
была Джейн, и это было круто – настолько, что Сту бросил петь, и петь стал 
Крошка Енот. 
	Кстати, в дверь уже звонили, и это был Сту с огромным бас-гитарным чехлом в 
одной руке и яблоком в другой. По дороге они перебросились парой маленьких 
новостей, но больше молчали, чувствуя согласное молчание другого. Потом Сту 
сказал, что неплохо было бы играть в припеве соль-диез мажор вместо фа минор. 
Сид молча кивнул. Они со Сту были самыми старыми в группе, и за пять лет вместе 
ничего не добились и вместе научились молчать перед репетициями.
	У дверей лежал чехол, и на нем, сгорбясь, грачём сидел Боз. Грач курил.
	– Сидни, нас попёрли с "точки",– сказал он вместо "здравствуй".
	– То есть как? – спросил Сид, чувствуя, как у него сразу испортилось 
настроение. Сегодня, и он об этом забыл, истекал последний месяц, за который они 
с грехом пополам смогли заплатить владельцу зала.
	– Он, сволочь, говорит: есть деньги – играете, нет – убирайтесь вон,– 
объяснил Боз.
	– А нельзя было сказать, что деньги есть? – поинтересовался Сту.
	– Так ведь нет же денег,– вздохнул Сид.
	– А у отца ты больше не можешь занять... нет? Жалко,– сказал Боз.
	Сид однажды просил у отца деньги, и вот что из этого получилось. Отец, 
естественно, спросил, зачем. Какого черта я все время вру, возмутился Сид про 
себя. И сказал:
	– Нам надо платить за зал.
	– Это невозможно,– сказал отец непререкаемым тоном.– Это небольшая сумма, но 
тебе она не нужна. Или ты решил профессионально заниматься музыкой?
	Профессионально! Мы и слов-то таких не знали, вернее, знали, но не ведали, 
что они могут быть сказаны про нас. И Сид не знал, что ответить. "Да" означало 
бы еще часа два упреков и разборок, во время которых он бы все равно не смог 
ничего сказать, ведь отец был кругом прав. Прав все время. Кроме вот таких 
случаев. "Нет" он ответить тоже не мог, это было невозможно, потому что – да, он 
хотел, да, всерьез, всю жизнь, какая бы ни была она короткой. Что значит – 
профессионально? Как это связано с их музыкой, когда он приходил с репетиции и 
вдруг начинал мучаться, зная, как по-другому сыграть второй такт вступления, и 
не находил себе места, потому что никто, кроме него, этого еще не знал, а до 
следующего раза еще неделя, семь дней, сто шестьдесят восемь часов! В тот раз он 
пошел спать, огорченный не столько отказом отца, сколько собственным поведением, 
и проспал часов до двенадцати, твердо уверившись в том, что он – конченый, 
бесполезный бездельник, неизвестно что делающий в мире серьезных и ловких людей. 
Правда, часов в восемь он приоткрыл один глаз, разбуженный, и увидел, как отец 
что-то кладет ему на стол. Когда отец ушел, Сид поднялся и посмотрел, что 
именно. Это были деньги, та самая сумма, и еще немного сверх того. И он 
поклялся, что никогда больше ничего не попросит.
	– Нет,– сказал Сид.– Я пас.
	– Вот чума, и я по нулям,– сказал Боз.– Мне даже на колеса не хватает. 
Полнейший ноль.
	– Продай одну из своих картин,– посоветовал Стюарт. Вс знали, что это пустое.
	– Ага, и ты ее купишь,– усмехнулся Боз.
	 Действительно, ни разу еще никто не покупал у Боза ни одной картины. Правда, 
одну он пристроил, но бесплатно, он подарил ее больнице, и там ее повесили в 
операционной. Остальные висели у него в мансарде, и это были весьма странные, 
болезненные полотна, "депрессивный реализм", как это называла Джейн. Боз никогда 
не пользовался чистыми красками и не рисовал на холстах правильной формы. 
Ржавые, багровые, черные и с прозеленью пятна, пятна цвета хаки и пятна 
пятнистые; во время экспозиции Боз с отсутствующим видом торчал у окна, потирая 
переносицу карандашем. Джейн картины любила, она всегда знала, чего можно ждать 
от картин и за что они могут нравится, Крошка же Енот никогда не проявлял по 
отношению к ним особого восторга. Ему просто нравилось, что их гитарист 
художник, и он привык к тому, что Боз, как правило, попадает в точку.
	– Ну, а все-таки,– спросил однажды Боз.
	– Молодец,– улыбнулся Крошка Енот, не глядя на картины. – Ты молодец, и это 
круто.
	Вот Сту был самым большим эстетом из всей четверки, и порой это граничило с 
занудством: он мог часами обсуждать достоинства и недостатки палитры, засыпая 
Боза советами и пытаясь разложить по полочкам содержание его картин. Боз 
посмеивался, он понятия не имел, как в его палитре смешиваются краски. Потом, 
некоторые краски он просто не мог купить, всякие там кобальты и аквамарины, и 
порой рисовал чуть ли не чернилами. Боз был уверен, что если смешать черный и 
черный, то получится нечто исключительно черное, пригодное для рисования черной 
злобы и черных дыр, которых никто никогда не видел.
	Что касается Сида, то он, в отличие от Джейн, не знал, на что нужно смотреть 
в картине и как это нужно воспринимать. Ему нравился некий прорыв, 
присутствующий во всех работах Боза. Была там одна картина, Джейн с Сидом 
называли ее "Бабочка", хотя Боз говорил, что это "Эскейпист в окопе, масло, 
гуашь". Но никакого эскейписта там не было, а была бабочка, несущая на своих 
крыльях, похоже, все краски, что оказались у художника под рукой в момент 
написания картины. Под Бабочкой виделся город, на городе лежала ее тень, и было 
ясно, что бабочка не летит, а висит, висит неподвижно, и это делало картину 
страшненькой. Боз никогда не снисходил до объяснения, и злорадствовал, когда это 
пытался делать Сту; но тут, стоя у окна, он вдруг сказал:
	– То, что вы называете Бабочкой, на самом деле не бабочка.
	– Это эскейпист? – догадался Сид.
	– Что за глупости,– буркнул Боз.– Он там не обязан быть.
	Потом он сказал Сиду, что, если хочешь, повесь ее у себя дома и разбирайся, 
где там что; Сид поблагодарил его и повесил ее над кроватью. Но долго она не 
провисела. Как-то, придя домой, Сид увидел отца – тот стоял и разглядывал 
"Бабочку". Через два дня отец отвел Сидни в сторону и сказал:
	– Извини, но мать просит это снять.
	– Что – это? – спросил Сид.
	– Ту картину. Бабочку. Она говорит, что это ужасно и отовсюду бросается в 
глаза. Кое в чем я с ней согласен. Это ведь Беверли, не так ли?
	На самом деле Боза звали Беверли.
	– Ну да,– ответил Сид. Из всех его друзей Боз пользовался наименьшей любовью 
родителей. Впрочем, неудивительно. Они чувствовали, что он опасный, да так оно и 
было.
	– Сними,– попросил отец. – Не нужно нам таких подарков. Пусть она висит у 
него, наверное, там ей и место.
 Сид хотел возразить, что, вообще-то, подарок был сделан ему, и это его комната, 
но вовремя ничего не сказал: какая это, к черту, его комната? Отец снова был 
прав. Странно, мама рассказывала, что в шестидесятые он и его друзья вместе 
пикетировали выставку "сюра", где они, кстати, и познакомились. Но выставку, как 
известно, срыли бульдозерами, а отец провел несколько дней за решеткой, стебая 
проходящих полицейских и стуча по прутьям решетки железной кружкой.
	Это было непостижимо. Картину Сид отнес назад.
	– Впрочем, ты знаешь, что мне это все равно,– сказал Боз, опуская окурок в 
карман.– Не покупают, так не покупают. Я их не для этого рисую.
	– Крошка Енот,– объявил неожиданно Сту.
	Он вовсе не был крошкой, этот пухлый толстощекий человек, кудрявый и рыжий по 
природе. Джейн любила по приколу одеваться во все зеленое и смотреться рядом с 
ним. И это была яркая пара. Крошка Енот и сам обожал все яркое: золотое, 
лиловое, черное, пурпурное, изжелта-белое... и рубаха у него была широченная, а 
джинсы основательно расклешены. Из обрывка лиловой с золотом парчи, найденной у 
Боза на чердаке, Джейн сделала ему галстук, и это оказался последний штрих. На 
репетиции и вообще всюду он являлся, переливаясь, как карнавал в Рио-де-Жанейро, 
нисколько не смущаясь громкости своего голоса и того, что прохожие жмурятся, как 
если бы им в глаза светило солнце. Только очки он никогда не менял: они были 
круглые, и, кажется, без одного стеклышка? Кто знает.
	Вслед за Крошкой Енотом вышел Брукс, владелец этого зала. Они никогда ему не 
хамили; он это видел и тоже их недолюбливал.
	– Я еще раз говорю! – сказал он, увидев остальных.– Сегодня первое июля, и 
мой зал для вас закрыт.
	– А как-нибудь в долг? – поинтересовался Сту.
	– В долг гражданин Брукс нам не верит,– сказал Крошка Енот.– Привет, Сту. 
Привет, Сид.
	– Не забудьте забрать ящик,– сказал Брукс.
	– Ага, конечно,– кивнул Сид.
	– Я заберу,– пообещал Боз.
	Они уже отчаялись играть у всех по домам, в том числе и у Боза на чердаке. Из 
комнаты Сида их очень скоро выгнали, убедившись, что ничем путным они там не 
занимаются, Крошка Енот жил в студенческом городке, и оттуда их выперли, едва не 
побив. Под чердаком Боза оказались ветераны Вьетнамской войны, они пришли, 
угрожая судом Линча. И лишь у Сту они просидели достаточно долго – полгода, если 
не больше, пока им не намекнули, что пора бы им и оттуда убраться.
	Тогда Боз договорился с каким-то своим знакомым, и они всю зиму репетировали 
в бетонном гараже. Едва начинались тусклые сумерки, они собирались под лампочкой 
у проходной, и старик пускал их на территорию, они отпирали железную дверь, 
разгребая снег, и сразу включали радиатор, а на полу были следы смолы и 
неистребимо пахло сыростью. Трамвайная печка начинала греть к концу репетиции. 
Они там чуть не переругались, так их достал этот гараж. Хотя каждый чувствовал, 
что так им и надо. И как странно было слышать чистые мелодичные песни, 
грохочущие в бетонной коробке! Боз играл, топчась, и в паузах подносил руки ко 
рту, Сту за время своей басовой партии окоченевал настолько, что губы его не 
слушались, а Крошка Енот едва не разбил голову, пытаясь прыгать, как он это 
привык делать. Вдобавок он уронил холодный рулон рубероида и тот упал Бозу на 
ногу. Только Сид не мерз. Но потом Боз стал приносить какие-то злобные песни про 
паука и гробы, и с гаражом было покончено. Тут наступила весна, и они подыскали 
– совершенно случайно – недорогой зал, где можно было репетировать, и 
репетировали, пока были деньги, а деньги были недолго, да и какие это были 
деньги.
	Они постояли еще немного и пошли прочь. Крошка Енот с Бозом остались 
вызволять усилитель, а Сид отправился домой. Настроение у него сделалось 
препаршивое.
	Часов в семь зазвонил телефон.
	– Слушай,– сказал Крошка Енот,– заваливай сегодня ко мне, часикам к восьми. 
Ладно? Есть немного. Опять же и точку помянем.
	– Есть немного? – удивился Сид.– Откуда у тебя деньги?
	– Да мы, Сидни, комбик продали,– ответил Крошка Енот.
	– Идиоты,– сказал Сид. Он вспомнил, как этот комбик громыхал в их гараже. Он 
стоил им трех стипендий – трех месяцев двусмысленного, полуголодного шатания по 
Университету и унизительных сцен дома – неизвестно, как у кого, но у Сида дома 
эти сцены были.
	– Слушай, Сидни,– раздался в трубке голос Боза.– Сам посуди: ну зачем нам 
комб, если нету точки? И зачем он нам, если мы найдем точку?
	– Есть точки и без усилителей, как эта.
	– Это была какая-то ненормальная точка. Мы на такие больше вписываться не 
будем.
	– С вами впишешься,– буркнул Сид.
	– А мы много купили.
	– Ведь горюшко у нас! – послышался голос Крошки Енота.
	– Ладно, подписали,– сказал Сид.
	– Умно! – воскликнул Боз.– И смотри: ведь все люди искусства пьют; а что, 
барабанщики не люди искусства? Возьми того же Хемингуэя.
	"Да! – снова раздался голос Крошки Енота,– круто, и Хемингуэй придет!"
	– А Джейн? – спросил Сид.
	– Нет, ей не сказали,– ответил Боз.– Незачем ей слушать наши кошмарные 
разговорчики.
	– Короче,– сказал Крошка Енот, отнимая трубку.– Я всех жду к восьми.
	В восемь Сид сидел на диване в комнатке Крошки Енота и слушал, как он 
разбирается в польских надписях, покрывающих консервные банки.
	– Эй! – крикнул с кухни Сту,– я вот тут салат: с чем его делать, с уксусом 
или подсолнечным маслом?
	– Кислоты, шеф, побольше кислоты! – посоветовал Боз. Он тоже был занят – с 
помощью карандаша перематывал кассету Кинг Кримзон.
	– Подсолнечного масла мало,– сказал Крошка Енот.– Ты уксуса.
	– А кислоты ты сам положишь,– сказал Сту, ставя салатницу на стол.
	– А что, и положу,– сказал Боз.– Крошка Енот, давай я буду открывать бутылки.
	– На тебе штопор.
	В бутылках был портвейн.
	– Хм, портвейн – напиток героев,– заметил Боз задиристо, хотя никто не 
возражал.
	– А с него будут разговоры "за жизнь"? – спросил Сту.
	– Не успеешь опомниться,– сказал Крошка Енот.
	– А Хемингуэй?
	– Если так, то ты мне моешь пол.
	– Нет-нет, я буду закусывать,– поспешно пообещал Сид.
	Наконец они все приготовили и сели за стол, а он был как раз квадратный, так 
что Сид сел напротив Боза, а Сту напротив Крошки Енота.
	– Ну,– сказал Боз, поднимая стакан.
	– За лося? – ехидно поинтересовался Сту.
	– Нет,– сказал Сид.– А выпить надо за...
	– За музыку, за рок-н-ролл надо выпить! – воскликнул Крошка Енот.– Чтоб 
звучал, проклятый!
	– Да здравствует рок-н-ролл! – откликнулся Сид. И они выпили за рок-н-ролл, 
выпили стоя, как подобает пить за пропащее дело.
	– Файн,– сказал Боз, ставя пустой стакан на стол.
	– Где твой сосед? – спросил Сид у Крошки Енота, расслабившись.
	– Его сегодня не будет. Он сам где-то сейчас выпивает.
	– Я знаю, где он сейчас выпивает,– сказал Сту.– Он со своими из бейсбольной 
команды.
	– Все-то ты знаешь.
	– А, – сказал Сид,– бедняги! Они же проиграли как не знаю кто!
	– Хе, спортсмены,– процедил Боз презрительно.
	– Ну и зря,– сказал Крошка Енот.– Я в том смысле, что не надо их так. У 
каждого свой кайф в жизни, у них свой. Скажи, Сид!
	– Кайф,– сказал Сид.
	– Так, пошли разговоры "за жизнь",– заметил Сту.
	– Давайте-ка по второй,– сказал Крошка Енот.
	И они выпили за себя. Покатило, подумал Сид. Все снова на месте. Милые лица, 
коллеги. Сту ест салат. Боз задумчиво гнет вилку. Крошка Енот что-то мне 
говорит. Это потом придут вопросы, со второй бутылкой. Они, кстати, много их 
купили. А сейчас я чувствую, что очень скоро я стану очень пьяным, и первый тому 
признак – я уже стараюсь казаться более пьяным, чем я есть на самом деле!
	– Надо же такое сказать! – воскликнул Сид.
	– Что, что? – встрепенулся Сту.
	– Это глупо,– продолжал Боз.– Глупо быть спортсменом.
	– Почему это спортсменом быть глупо, а музыкантом – нет?
	– В тысячу раз глупее,– кивнул Крошка Енот.– Дело наше пропащее.
	– Так в этом-то вся и соль,– сказал Сид. Он уже забыл ту мысль.
	– Так, а что хорошего в спорте? Вся жизнь коту под хвост.
	– Да нет, послушайте Сту,– сказал Сид.– Разницы-то никакой. Найди мне 
разницу.
	– Все занимаются спортом,– добавил Сту.
	Так, улыбнулся Сид. Не беда, что я забыл ту мысль. Какая, в конце-концов, 
ерунда, что нас сегодня поперли с точки! Нет ничего вечного. И надо бы еще 
выпить.
	– Надо еще выпить,– сказал он.
	Выпили за несчастных спортсменов, несмотря на протесты Боза.
	– Разница огромная,– сказал Боз, закусив.– Битлы записали "Сержанта", один-
единственный альбом. Ни один чемпионат фигурного катания не может подарить миру 
столько, сколько каждый раз дарит этот дрянненький кусок винила.
	– Так это смотря кому,– заметил Сту.
	– А что он дарит, если не секрет? – спросил Крошка Енот, улыбаясь.
	Все мы знаем, что дает "Сержант Пеппер", если его прослушать ближе к вечеру с 
закрытыми глазами. Иногда хочется сказать это словами, подумал Сид. Ну, просто 
сверить часы. Такая вот у нас пьянка: бегство или примирение, или попытка 
прорыва? я не знаю.
	– Сту,– сказал он.– Вот ты как думаешь: "Бабочка" Боза – это прорыв или 
примирение?
	– Я не помню,– ответил Сту.
	– Я скажу тебе! – гремел напротив Боз.– Я тебе скажу, почему все занимаются 
спортом!
	– Ты в меня вилкой-то своей не тычь пожалуйста! – осаживал его Стюарт.
	– Это бегство, как у Толкина,– ответил Крошка Енот, посверкивая стеклами 
своих очков. Все-таки у него было два стекла.
	– Ты Толкина не трогай! – сказал Сту.– Он корректный был старик, на 
спортсменов не наезжал.
	– Почем тебе знать, может, и наезжал,– заметил Сид. 
	– Надо выпить,– сказал Крошка Енот.– За Родину, за Толкина.
	Выпили.
	– Тщеславие! – возопил Боз, едва переведя дух.– Вот почему! Почему этим все 
занимаются.
	– А рок-н-ролл, а, Боз? – спросил Крошка Енот.– Обложка "Сержанта" – это не 
тщеславие?
	– Это шоу-бизнес,– сказал Сту важно. Что бы он понимал!
	– Сам ты шоу-бизнес,– сказал Сид.
	– Когда Хендрикс сжигал свою гитару, он ведь о душе думал,– сказал Боз.
 	– Дурак ты, Боз,– сказал Крошка Енот. 
 	– Возьми прыгуна с трамплина,– сказал Боз, посмотрев на Сида. "Дурака" он не 
слышал.– Пока он в воду падает, он и так поворачивается, и так, и жопой свернет 
– ух! – и притом все это побыстрее, потому что секунды внизу экрана.
	– Но это же красиво.
	– Человека нельзя ставить в такое положение, чтоб он не мог не служить 
красоте.
	– Ой, спорно! – воскликнул Крошка Енот.– А вдруг именно так и надо делать?
	– Возьми бой быков,– сказал Сид зачем-то.
	– Бой быков – это энергетическое действо,– охотно откликнулся Боз.
	– А спорт – нет.
	– А спорт – нет. Спорт – это погоня за золотом. А в одном взгляде Роберта 
Фриппа больше силы, чем в каком-нибудь пенальти на последней минуте.
	– Да, Бозо, но... нет – сказал Сид. Он не любил, когда все наезжают на 
одного.– Всякая там пропаганда, хотя бы и спортивная – это всегда противно. 
Может, тебе не нравится именно пропаганда.
	– Мне тщеславие не нравится, Сидни. Результаты ради результатов. Спортсмен 
всегда работает на толпу, музыкант – только на себя. Поэтому-то и круто, что 
сотни зрителей это видят.
	– А сам ты не тщеславный,– заметил Сту.
	– Но я же не поэтому играю музыку.
	– А почему?
	– Погоди, Сту,– сказал Сид.– Послушай, Боз, мне кажется, что у тебя просто 
есть какой-то пунктик, связанный со спортом.
	– Ого! – воскликнул Боз.– Ты дьявольски умен бываешь, когда надерешься. И 
жестокий, да. Что же, мне про него теперь рассказывать? 
	– Ну уж спасибо,– сказал Крошка Енот.– Давайте-ка вот что: давайте еще 
выпьем. Сделаем еще один шаг прочь от здравого смысла.
	– Еще один шаг к безумию,– кивнул Сид.– За безумие!
	Выпили, не чокаясь. Вторая бутылка отправилась под стол.
	– Это то, почему ты ушел из дома? – спросил Сту, положив еще салату.
	– Отчасти, отчасти,– ответил Боз.– Это же как аккамулятор, "имеет тенденцию 
накапливаться"
	– Накапливается заряд. Аккамулятор накапливает,– поправил его Сту.
	– Как я тебя понимаю,– сказал Сид печально.
	– А что?
	– У меня тоже все это было (Ух, несу, подумал Сид. И ведь все-то он понял, 
этот бродяга Боз.) Фигурное катание, легкая атлетика...
	Ему стало неловко, но он уже сказал.
	– Из нас всех в свое время хотели сделать спортсменов,– кивнул Боз.
	– Более того, в какие-то моменты мы и сами этого хотели,– добавил Сту.
	– Я не хотел никогда,– буркнул Боз.
	– А потом твои поняли, что ничего такого из тебя не выйдет,– после короткого 
молчания подсказал Крошка Енот.
	– Ну да,– кивнул Сид.– Но они даже подарили мне гитару.
	– А зачем? – спросил Боз.– Мне вот гитар никто никогда не дарил.
	– А хрен их разберет,– ответил Сид. На самом деле он понимал, что так 
говорить нельзя: он прекрасно знал, зачем отец купил ему гитару. Раньше это 
вызывало радость и гордость за отца, тем более что гитару они выбирали прямо на 
заводе, где все было желтым, пахнущим лаком и клеем, и на полках сушились легко 
узнаваемые, теплые на взгляд корпуса будущих инструментов. Теперь от гордости 
ничего не осталось. Я все, все порушил, подумал он с отчаянием. Все их планы и 
надежды, ведь они имели право и должны были мечтать и строить планы. Я не мог им 
сказать, что все это впустую, я не знал таких слов. И потом, ведь у меня не было 
особого выбора. Но он сказал вслух:
	– Страшная вещь – родительское благословение,– и быстро выпил, с раздражением 
поставив рюмку на стол; тем более что, как он заметил, все потихоньку начинали 
пить на свой страх и риск.
	Все замолчали. Каждый думал о своем.
	– Нет, надо выпить,– сказал, наконец, Боз.
	– Но не за родительское благословение,– криво улыбаясь, сказал Сид.
	– Пошло оно в задницу,– сказал Боз.
	– Нет, Боз,– сказал Сид.– Ты действительно порою говоришь жестокие вещи. Все-
таки (он отметил про себя это "все-таки") они любили нас и делали все, чтобы нам 
было хорошо.
	– Так выпьем за любовь,– сказал Крошка Енот, думая о Джейн.
	И они выпили за любовь. Сид ощупал подбородок – лицо что-то немело, и 
вдобавок он чувствовал, как назревает, наливается где-то в глубине слезная, 
разухабистая песня.
	– Вот ты сказал, что дело наше безнадежное,– обратился он к Крошке Еноту.– 
Что ты имел в виду?
	– Прочь, Сту! – рявкнул Крошка Енот, потому что Сту вытащил из консервы 
какую-то разлапистую слизь и попытался сбросить ее в его стакан.– Что я имел в 
виду, Сидни? Да, в-общем-то, это только выводы.
	– А точнее?
	– Ну, точнее. Ты не хуже меня знаешь, что у этой группы довольно мало 
будущего. Вообще никакого, как в песне. Я не жалуюсь – это было бы глупо, я 
просто отмечаю: на жизнь этим не заработать.
	– Это точно,– сказал Стюарт.
	– И это не побуждение к действию. Просто таково положение вещей.
	– Но мы же не ради денег это делаем,– сказал Сид.
	– А ну-ка скажи, спортсмен,– вмешался Боз,– ради чего мы это делаем.
	– Во разборки пошли,– усмехнулся Сту, а Крошка Енот промолчал.
	– Ну, ради чего,– смутился Сид. Вопрос был адресован жестко. Все мысли, все 
доводы, которые он сотню раз высказывал воображаемому собеседнику, куда-то 
задевались.– Зачем я это делаю? Но так же нужно делать. Именно мне нужно так 
делать. Я уже не могу, наверное. 
	Слышал бы меня сейчас мой отец, подумал Сид.
	– Для чего? Или, может быть, для кого? – продолжать выспрашивать настырный 
Боз. Двое других хранили молчание, но Сид чувствовал, как они напряглись, 
готовясь в любой момент ответить сами.
	– Ох,– сказал он,– ну и вопросики, Бозо! Ты что, решил сам поиграть в умного 
и жестокого?
	– Давай я подскажу, – вмешался Крошка Енот.– Может, вот для тех?
	Он показал рукой в окно. Там компания ребят продавала какую-то дрянь вроде 
газет или сигарет, или они просто с кем-то ругались – понять было трудно.
	Сид покачал головой.
	– Да,– сказал Крошка Енот.– Им это еще не нужно, и, наверное, никогда уже не 
понадобится. Но посмотри на других.
	Там были и другие. Молодые люди в темно-лиловых пиджаках, оба с короткой 
стрижкой, у каждого в руках папка, разговаривали с третьим, стоящим у машины.
	– Черт бы их побрал,– сказал Боз.– Это те же самые. 
	– Ну, а вон те?
	Пришел трамвай, открыл двери. Народ начал расходиться от остановки, некоторые 
направились к продуктовому магазину. Может быть, среди них был и его отец. Сида 
охватила тоска. Как бы я хотел, чтобы ему понравилось хоть что-нибудь из того, 
что я делаю, подумал он. Но бесполезно. Слишком поздно. Это как два разных 
языка, похожих по звучанию.
	– Нет,– сказал он невнятно.
	– Мы одиноки, не так ли? – сказал Крошка Енот, закуривая.– И, отметьте! – 
живем мы в дурное время: музыка стала ничем, а музыканты... Вон те ребята,– он 
показал на улицу,– имеют все основания смеяться над нами и презирать нас, но 
только не в одном. В конце-концов, мы делаем что-то имеющее ценность там,– он 
указал на люстру,– а они лишь время от времени загребают бабки. Наверное, Бог, 
когда он увидит нас, скажет: о, проходите, садитесь, вы делом тут, ребята, 
занимались. А когда он видит тех, то лишь хмурится. Они ему не нужны ни там, ни 
тут.
	– Опять-же, это очень, очень субъективный взгляд,– начал Сту.
	– А ты покажи мне что-нибудь объективное, слабо? – усмехнулся Боз.
	– А мне кажется – нет, – сказал Сид.
	– Вот Сидни, он не знает, зачем нужна музыка, но он знает, что она нужна, и 
делает свое дело в сто раз лучше, чем те, которые, может быть, уверены, что 
знают.
	– Они все знают,– сказал Боз.
	– Так и так у нас нет надежды,– сказал Крошка Енот.
	– Нет надежды,– повторил Сид. Круто, это звучало как гимн.– Давайте так 
назовем наш первый альбом.
	Он смутился, почувствовав на глазах слезы.
	– Не будет у нас никакого первого альбома, обломись,– сказал Боз.
	– Но смысл в том, что мы с тобой делаем...
	– Ну да,– перебил его Боз.– Жучка – не битла, обычного короеда – посадили в 
коробок, и он тоже сидит и рассуждает: "Есть, дескать, некий особенный смысл в 
том, что я оказался именно здесь."
	– Да ну тебя,– сказал Сид.– Вечно ты со своими аллегориями. Надо вот что: 
надо за это выпить.
	– Давно не пили? – спросил Сту.– Пьянчуга ты, Сидни.
	– Она самая, Сту! – согласился Сид.– Горькая, запойная.
	– Тогда пьем за всех, кто делал это до нас и будет делать после!– объявил 
Крошка Енот.– Я о музыке, а не о питье портвейна.
	Они выпили, и третья бутылка также отправилась в ад.
	– Принимая во внимание все вышесказанное и оставляя за собой право быть 
полностью несогласным со всем последующим,– выпалил вдруг Боз, запинаясь,– я 
должен сказать, что нам нет смысла, да и не получится жить слишком долго.
	Вот она, песня! – подумал Сид. За окном трамвай, звеня, разворачивался на 
кольце.
	– Не получится,– согласился Крошка Енот,– музыканты долго не живут, это факт.
	– Ну, хотя бы сорок лет, – сказал Сту.
	– К черту сорок лет, – сказал Боз.– Давайте вскроем вены сейчас же, и будем 
все крутые как ёж.
	Крошка Енот взял гитару.
	– Не торопись,– сказал он Бозу.– Послушай лучше песню про яд.
	И он запел:

	Все мечты оказались бредом, увы,
	А мечтатели – просто детьми.
	Теперь они стали совсем другими,
	Почти чужими людьми.
	И я смотрю назад,
	Но мир был так недолог.
	Давайте примем яд,
	Когда нам стукнет сорок!	

	Телефонные трубки сделались вдруг
	Холоднее стекла в январе.
	Быть может, это обычная вещь
	В нашей серьезной игре.
	Но если сердце твердит, что нет,
	Почему я должен спорить?
	Давайте встретим смерть,
	Когда нам стукнет сорок.

	На самом деле все не так,
	Я ошибаюсь.
	Мы по-прежнему ходим друг к другу пить чай, 
	И я рад, что во что-то врубаюсь.
	И мы вершим, вершим свой обряд
	Среди чужих разборок.
	Давайте примем яд,
	Когда нам стукнет сорок!

	Стоп. Запись окончена.
 – В конце записи слышно, как Кит Ламберт говорит "That's perfect",– сказал Сту 
без особого энтузиазма.
	– Все это научно-фантастические враки,– сказал вдруг Боз зло.
	– Тебе не понравилась песня? – благодушно осведомился Крошка Енот.
	– Песня в кайф,– сказал Боз. Он сидел прямо, и его черные глаза были полны 
прозрачных слез.– Но все это фан-тас-ма-гория, все равно. Когда ты пел, я 
увидел. Когда нам стукнет сорок, пел ты. Но нам никогда не стукнет сорок.
	– А почему, собственно? – поинтересовался Сту.
	– Мы не доживем даже до тридцати.
	– Вы сказали – и выпейте,– заметил Крошка Енот, быстро наливая.
	– Вот оно что,– нахмурился Сту.– Но, как мне показалось, в песне пелось не 
столько про то, кто доживет, а кто – нет.
	– Хотя ты-то доживешь.
	– Ты договорить-то дай! Там пелось: и мы творим, творим свой обряд, среди 
чужих разборок... Свой среди чужих, я так это понял. Следовательно, суть в том, 
что мы не должны разбредаться, понимаешь? Иначе наше тайное знание ни к чему. 
Прикол остается приколом, пока мы вместе.
	Умный, добрый Сту! – подумал Сид, улыбаясь. Только он один и мог докопаться 
до сути, или, по крайней мере, так уверенно делать вид, что докопался. Бозу 
мешает его злорадство, для Крошки Енота это слишком очевидно, а мои мысли 
путаются – боже, как они путаются! Все-таки годы напитали его несчетной 
мудростью. И он никогда не терял головы, даже во время таких разговорчиков.
	Стюарт был самым старшим из них. Все-таки он был слегка занудой, Стюарт. А 
иногда и не слегка. И Сид не исключал, что в нем сидит еще более страшное, 
педантичное стремление к истине – еще больше, чем в нем самом. Все мы ищем, 
подумал он. Сту прав. Надо это делать вместе. Как это просто, однако Сид 
задумался – а решает ли это что-нибудь?
	– Ну да, ну да,– ухмыльнулся Боз, покачиваясь на стуле,– уныние – второй 
смертный грех...
	– Давай-ка еще, – сказал Крошка Енот.– Давай еще споем! Помянем комбик!
	– Помянем нас! – воскликнул Боз.– Дико, судорожно! Не так уж и много 
осталось. Только надо такую песню, чтобы разом отбросить все мозги – если 
пилиться прямо сейчас вы не согласны.
	– Вот идет прошлогодний верблюд...– затянул Крошка Енот, взяв недобро 
звучащий аккорд.
	– ...Состоящий из множества блюд,– подхватили остальные, и стаканы зазвенели, 
потому что Сид все-таки был барабанщиком, и с палочками никогда не расставался.
	– К нам идет прошлогодний верблюд...– завывал первый голос.
	– ...Состоящий из множества блюд...
	– Вот он здесь – прошлогодний верблюд...
	– ...Состоящий из множества блюд...
	– Он пришел – прошлогодний верблюд...
	– ...Состоящий из множества блюд...
	Слова придумал Боз. Это было дико, это был плач, так могла плакать Ярославна, 
если б фашисты упекли ее в психушку. Им только не хватало костра и ночи, полной 
невиданных кошмаров.
	И разбился стакан.
	– К нам стремится готический торт,– рычал Крошка Енот.
	– Мы убьем Вас, готический торт...– вторил хор. Шло, качаясь, погребальное 
шествие.
	– Он все ближе, готический торт.
	– Мы убьем Вас, готический торт...
	– Вам не светит, готический торт,– в руках носильщиков чадили факела, а шаг 
несущих гроб был тяжек и спокоен.
	– Мы убьем Вас, готический торт...
	– На колени, готический торт.
	– Мы убьем Вас...– но тут в дверь заколотили.
	Выругавшись, Крошка Енот бросился открывать. На пороге стояла девочка семи 
лет, и ее сосед – долговязый глухонемой студент, оба с верхнего этажа общежития. 
Студент общался с другими с помощью блокнота, но неудобства на этом не кончались 
– он еще был пуэрториканец, этот студент, присланный по программе культурного 
обмена, и никто не понимал, что он там пишет. Поэтому с ним все время ходила 
Луиза – она знала два языка, но, правда, тоже была немая. Она писала переводы и 
покупала ему блокнотики: такие маленькие блокноты, с гномом на каждой страничке. 
Этих гномов знал весь Университет.
	– "Buenos dias" – написал глухонемой.
	– "Здравствуйте",– перевела Луиза.
	– Здравствуйте,– сказал Крошка Енот, пожимая плечами. За его спиной 
сконденсировался любопытный Сид, и просто необходимо было как-то приколоться. 
Хотя ситуация и без этого получалась прикольная.
	– "Buenos dias" – написала девочка в блокнот глухонемому.
	Тот прочел, морщась, и, когда разобрал, написал так:
	– "Que muchacho mas lindo y mas quapo!"
	Девочка долго думала, и наконец перевела:
	– "Днем пойте, а ночью – нет"
	– Мы что, сильно шумим? – догадался Крошка Енот. Он начинал потихонечку 
звереть. Девочка вращалась вместе с коридором, а Сид за его спиной вовсю говорил 
единственное известное ему слово из языка глухонемых – "паровоз".
	– "Que noticias tienes de el?"– написала Луиза.
	– "El?"– переспросил глухонемой.
	– "Si, el".
	– "Si, mujer",– последовал ответ.
	– "Очень сильно шумите"– прочел Крошка Енот на листке Луизы.
	– Мы сейчас заткнемся,– успокоил он ее.
	– "Dulce es morire pro patria"
	– "Me allegro",– написал глухонемой, вложил ручку в футляр и отошел. Луиза 
замерла в неуверенности – ведь он унес с собой блокнот, но потом быстрым 
движением схватила ладонь Сида и вывела: "Я точно не знаю, как это перевести, но 
примерно это может значить вот что: он говорит, что ему весело". После чего 
промычала что-то прощальное и, подпрыгивая, побежала по коридору вдогонку за 
больным.
	– Воистину так,– сказал Крошка Енот Сиду, закрывая дверь.– Что мне нравится в 
этой жизни, так эта та скорость, с которой случаются разные события.
	– Как все чертовски сложно,– сказал Сид, глядя на ладонь.
	Они вернулись к пьющим.
	– Что это было? – спросил Сту без особого интереса.
	– Беспокойная совесть,– ответил Сид, показывая ему надпись.
	– Странно,– сказал Сту, прочтя.– И что, ему действительно весело?
	– Надо думать,– ответил Сид.
	– Странно,– повторил Сту.
	– За что мы в последний раз пили? – спросил Крошка Енот, открывая последнюю 
бутылку. Сид скосил глаза в сторону дивана и ужаснулся – там была еще одна.
	– За жизнь.
	– Повторим.
	– Раньше пили за лося, теперь за жизнь,– хмыкнул Сту.
	– Нет, не за лося,– упрямо сказал Крошка Енот, и они выпили.
	– Да,– сказал он, ища глазом закуску, но закуску всю уже съели. – Жизнь все-
таки полна таких вот великолепных моментом, но если взглянуть трезво...
	– Трезво??– спросил кто-то страшным голосом, повернув к Крошке искаженное 
пьянством лицо.
	А рядом заговорил Боз.
	– А жизнь и состоит из таких моментов. Мы играем с каждым моментом жизни, как 
дети с ракушками на берегу. Если это у нас отнять, жизнь станет удивительно 
бессмысленной.
	– Здорово,– сказал Сид.– Это цитата или собственное?
	Боз промолчал.
	– Ценны даже не сами моменты, а их предвкушение, – вставил Сту.
	– Что там насчет "трезво"? – спросил Боз. Если б мы еще умели друг друга 
слушать, цены бы нам не было, подумал Сид.
	– Если трезво взглянуть,– сказал Крошка Енот,– то у нас нет никакого 
ближайшего будущего. Через два года – я через один – мы заканчиваем наш 
прелестный Университет, и тогда нам придется работать, чтобы не подохнуть с 
голоду.
	– Работать дико не хочется,– кивнул Сид.– В задницу работу. Работа-горбота. 
Опять же, если мы действительно станем работать, то нам будет уже и не до 
музыки.
	– Это плохо,– сказал Крошка Енот,– но, похоже, ты прав.
	– Место найдется,– сказал Стюарт уверенно.– Главное, не разбредаться. Иначе 
нас закружит по жизни, обрастем ракушками, всё.
	– Опять он правильно говорит! – воскликнул Сид. Что я буду делать, если моей 
группе придет конец? Ведь ничего же другого нет!
	– Это катастрофа,– сказал Крошка Енот, как будто это уже случилось. Но прямо 
никто об этом не говорит. – Страх как не хочется быть среди тех,– Крошка Енот 
снова показал показал в окно, но трамвай уже ушел, и все машины тоже давно 
уехали.– Ты это имел в виду?
	– Так или иначе,– ответил Сту не совсем понятно.
	– Ну, у Боза вот останутся картины,– сказал Сид.
	– Ой, не говори так! – скривился Боз.– Кому какое дело, у кого картины, а у 
кого не картины? Я что с ними, разговаривать буду? Вообще, что ты ко мне лезешь, 
задница?
	– Да никто к тебе не лезет,– сказал Сту.
	– Что ж! – весело воскликнул Сид, он опять ощущал неловкость. И всякий видел, 
что он изрядно отъехал.– Мы все подписали себе приговоры в тот день, когда 
связались с рок-н-роллом.
	– Да,– задумчиво проговорил Крошка Енот.– Мы знаем свою судьбу, но никогда не 
меняем решений. Уж это точно, как у Толкина.
	– Да ты не трогай уже Толкина, пожалуйста! – возмутился Сту.
	– Тише, тише,– сказал Сид.– Никто никого не трогает, никто ни к кому не 
лезет. Сверху глухонемые.
	Все с опаской посмотрели на люстру.
	– Тогда давайте выпьем,– сказал Крошка Енот.– За Толкина.
	– А не пили, за Толкина-то? – спросил Боз.
	– Н-нет! – рявкнул Сид, и они выпили.
	– Все равно,– сказал он, отдышавшись.– Все равно работать не хочется. Или, уж 
если работать, то как нибудь при музыке.
	– Тебе закусывать надо, а нечем,– участливо заметил Сту.
	– Это потому, что кое-кто очень быстро ест,– сказал Крошка Енот.
	– И не оставляет другим ни малейшего шанса,– добавил Сид.
	– Значит, Сидни, ты должен придумать что-то, чтобы не работать и иметь 
бабки,– жестко заметил Боз.– Только это уж я не знаю чем попахивает.
	– Ничем это не попахивает,– сказал Сид. Он опять смотрел на свою ладонь, на 
которой было написано "...он говорит, что ему весело". И Сида осенило.
	– Все ведь очень просто,– сказал он.– Вы не понимаете. Надо жениться на 
миллиардерше.
	Крошка Енот уронил стакан, и тот беззвучно раскололся. Все изумленно 
воззрились на Сида, а тот, идиот, поднялся, и, чувствуя прилив вдохновения, 
выпалил:
	– Ну да! На старухе-миллиардерше!
	И вымолвил это, упал. Тут же все разом заговорили:
	– Ну, Сид, голова!
	– Что с человеком портвейн делает.
	– Я говорил, ему надо закусывать! Ан нечем!
	– Только где-же найти такую старуху!
	– Сидни, вы сильно пьяны,– это Крошка Енот.
	– Круто! – закричал Сид, кое-как поднимаясь. Почему никто не въезжает, какая 
это блестящая идея? – Это старушка, лет под девяносто, и у нее должны быть 
миллиарды, миллиарды в банках и наличными! Не исключено, что это вдова какого-
нибудь туза или мафиози!
	– И ты ее знаешь, – сказал Боз недоверчиво.
	– Нет, Бозо, но я ее вижу! Звать ее должны как-нибудь по-дурацки, например, 
Шарлотта или Пенелопа – чем плохо это имя? У-у, это хитрая, истошная старуха – я 
так и вижу ее чепец и качалку, а просыпаясь, она говорит мне: "Дорогой, я видела 
сегодня дурной со-он" – с таким, знаете ли, противным французским пронон-сом.
	Алкоголь бушевал в нем, и вот старуха уже дарит ему машины, а он их разбивает 
одну за другой, потому что водить ни черта не умеет – завестись, а уж на пути 
всяко встретится что-нибудь, что остановит безумный бег автомобиля.
	– А как же нормальные отношения с девушками? – поинтересовался Стюарт.
	– Так я же ей буду изменять, Сту! Направо и налево,– нисколько не 
задумываясь, ответил Сид.– Это же было ясно с самого начала. А главное – а 
главное, у нас будет куча денег для нашей музыки, и куча времени, и никому не 
надо будет работать.
	– И в самом деле, просто-то так,– сказал Крошка Енот. Он был мрачен – мрачен 
второй раз за день, а вообще-то его очень редко видели мрачным. И хмель, похоже, 
с него слетел, хотя бы частично.
	– Что такое? – вдруг спросил он Сида. Тот сидел, согнувшись, и внимательно 
смотрел в центр тарелки.
	– Хемингуэй,– сказал Сид невыразительно. Его голову посетила последняя мысль, 
роскошная и яркая, как вывеска казино в одиннадцать вечера: "Бедный Сид! Он пил 
портвейн и закусывал всего-лишь своими мыслями. Как он, должно быть, нажрался!" 
Или это сказал Боз?
	– Туалет вон тама,– сказал кто-то еще. Сида подхватили сильные руки, и на 
одном из пальцев было мельхиоровое колечко, подарок Джейн – значит, это был 
Крошка Енот – и повлекли его в гулкую обитель скорби. На том вечер для Сида 
закончился.

	Он проснулся, и его внутренние часы сказали ему, что уже пять минут 
двенадцатого. Так оно и было на самом деле. Сид поднял голову, но тут же ее 
опустил – в ушах зашумела кровь, накатила волна тошноты, и притом чувство было 
такое, будто у него в горле засел кактус. Настоящий, форменный кактус.
	– Кактус в горле, – хрипло сказал Сид, глядя на растопыренную руку, где еще 
красовалась дурацкая надпись. Он решил лежать спокойно... так хорошо... 
благостно... Боз с Крошкой Енотом, они пили чай, а Стюарт спал на другом диване, 
подложив под голову кастрюлю.
	– Доброе утро, солнышко! – сказал Крошка Енот, увидев, что Сид не спит и 
смотрит.
	– Какие вы все очень хорошие! – улыбнулся Сид.
	– Ты тоже очень хороший,– сказал Боз.– Звонил твой отец.
	– О, черт! – поморщился Сид.– И что вы ему сказали?
	– Сказали, что ты задержишься у меня до четырех,– ответил Крошка Енот.– Мы 
ведь курсовик пишем, ты не знал? Раньше четырёх ты все равно не отойдешь.
	– Спасибо.
	– Поставьте музыку,– сказал Крошка Енот.
	– Я, я Кинг Кримзон поставлю! – заволновался Боз.
	– Не надо! – попросил Сид.– Поставь что-нибудь похмельное. Поставь Битлов. 
Вот, например, это: "Your day breaks, your mind aches..."
	Боз поставил. Это была хорошая, и, главное, очень похмельная песня. Сид чуть 
не заснул, слушая трубы, но потом началась другая, энергичная, и, опять же, про 
доктора.
	– Мы ведь победили их? – спросил Сид, глядя на Боза через полуопущенные веки.
	– Нет, – ответил Боз и показал ему последнюю, наполовину пустую бутылку 
портвейна.– Он оказался сильнее, хотя сам потери понес ужасные. Сту вырубился 
вскоре после тебя, а мы с Крошкой Енотом, строго говоря, ещё и не ложились.
	Глядя на портвейн, Сид ощутил новый прилив тошноты.
	– Спокойно,– сказал Крошка Енот.– Знаете, что: давайте-ка прогуляемся... 
после чая . Лучший способ бороться с похмельем – форсировать события.
	Они разбудили Сту, попили чаю и направились к морю. На набережной стояли 
скамеечки для пенсионеров. Одну такую Сид тут же занял. Было что-то эпическое в 
этом похмельном утре. Сейчас, сидя на скамье, Сид не то, чтобы думал, но 
чувствовал – так, время от времени – смутную радость от того, что вот же, он 
опять жив, и ночь кончилась, и смерть прошла так близко! Чушь, думал Сид, какая 
может быть смерть от портвейна в двадцать лет – но запахи и краски, всегда 
приглушенные, как это бывает при похмелье, говорили ему: и все же ты выжил, и 
мир стал на день старше, это пустяки, и ему это не в тягость, да и тебе тоже – 
ведь и ты тоже стал на день старше. Обычными утрами такое чувство его не 
посещало.
	Совсем неподалеку покачивался маленький плавучий причал. К нему был 
пришвартован катер. Сколько Сид себя помнил, он всегда был тут – и причал, и 
катер, правда, катер он иногда видел гуляющим по заливу. Как-то они шли с 
Крошкой Енотом по набережной, и как раз проходили мимо, когда с причала их 
окликнули:
	– Не желаете записаться?
	– Нет, не желаем, обломись,– ответил Крошка Енот, к немалому удивлению Сида. 
Они прошли еще немного, и Сид спросил:
	– А что там, на этом причале?
	– Там записывают добровольцов,– ответил Крошка Енот каким-то странным 
голосом.– Где-то в Южной Америке строят железную дорогу. Прямо через джунгли. И 
уже очень долго. Мне отец писал оттуда. Он сам строил эту дорогу.
	Сид не много знал о судьбе отца Крошки Енота. Все, что он слышал – это то, 
что он погиб где-то вдалеке, но не на войне.
	– Он там и умер? – догадался Сид.– Это ничего, что я спрашиваю ?
	– Да нет,– сказал Крошка Енот.– Это давно было. Он много оттуда писал: о 
туземцах, например. Как они садятся в круг и часами стучат в свои погремушки. 
Работа повышенного риска.
	– Зачем же он туда поехал?
	– Он сунулся туда после смерти мамы. Сам я мало для него значил, и это, в-
общем то, закономерно. Нормально. По крайней мере, я ему почти ничем не должен.
	Что случилось с его матерью, Сид знал. Она пела блюзы в какой-то неизвестной 
группе с громоздким названием, а потом музыканты разошлись записывать фонограммы 
каждый в своей студии, и она осталась одна со своим блюзом. "А дальше, ты 
знаешь,– рассказывал Крошка Енот.– Заживо погребенная в блюзе, что ей осталось 
после всего? Это странно, но у нас в роду какая-то повышенная склонность к этому 
делу. Иногда я сам чувствую"
	– По сути,– продолжал он,– я не могу о них вспомнить ничего плохого. Они оба 
были классные рок-н-ролльные ребята, что мама, что папа – раз он сунулся в такую 
безнадегу. В этом ведь тоже есть свой драйв.
	Теперь, всякий раз, когда Сид видел причал, он вспоминал этот разговор, и 
чувствовал себя очень странно. Действительно, странное чувство – зависть? 
жалость? восхищение? – умопомрачительный коктейль, который он так и не 
распробовал до конца.
	Между тем, был полдень, и море плескалось спокойное – можно было подумать, 
что у него тоже похмелье. Сид слушал волны и чувствовал, как с каждым накатом 
муть поднимается к голове, но так же поспешно и оседает – каждый раз все ниже. 
Он щурил глаза и смотрел на тучи. Это был замечательный, любимый еще с детства 
трюк – прищурившись, смотреть на тучи и представлять, будто это горы обступают 
город со всех сторон, тесня его к морю. Немного терпения – и ему уже виделись 
склоны, абсолютно правдоподобные и поросшие лесом, а над ними, как и подобает, 
плыли маленькие облака, которые никак в горы не годились. Оказалось, достаточно 
один раз увидеть настоящие горы, чтобы потом без труда строить их из туч в любой 
пасмурный день. Действительно, это было очень похоже на горы. Сид даже на 
мгновение сумел обмануть себя. Он любовался ими, а тут еще добрый Сту принес 
лимонадику – словом, через час Сид чувствовал себя уже не так муторно.
	– Ну ладно,– сказал Крошка Енот, садясь на гранитный парапет.– Терапия морем, 
похоже, удалась. Настало время поговорить о разных важных вещах.
	Сид молчал, благожелательно слушая. Слишком было хорошо, чтобы еще и 
открывать рот. "Поххххмелон",– шумела волна, накатывая гальку на пустой пляж.
	– Например, о старухах под 90 лет, о всяких там Шарлоттах и Пенелопах,– 
вставил Боз.
	– А хорошая идея, нет? – спросил Сид беззаботно, кое-что припомнив. – "Мне 
сегодня снился дурной со-он"– и тут осекся, заметив, что Крошка Енот ничуть не 
улыбается.
	– В том-то и дело, что хорошая,– сказал Джон Уэй сухо.– Очень, очень хорошая.
	– Да вы обалдели, – сказал Сид сердито, и в то же время сдерживая смех.– Ей 
давно в последнее путешествие пора... и потом, она такая старая и сморщенная!..
	– А ты такой молодой? – спросил Крошка Енот, улыбнувшись краем рта.– Да нет, 
конечно, это скорее всего шутка. Ведь это шутка была?
	– Ну, пропоролся,– смущенно ответил Сид.
	– А прикол был бы что надо,– тут же сказал Боз.– Смотри: если б ты решил 
шутить так дальше, то ей-Богу, я на твоей стороне. Главное, пойми – последнее 
слово всегда за тобой.
	– Ну,– неуверенно начал Сид. Чушь какая-то, подумал он. Я ведь просто так 
сказал. Да и нет, наверное, таких старух.
	– Зато – беспрецедентный случай в истории рок-музыки, – добавил Боз.– И, 
подумай, как он ее украсит!
	– И деньги,– напомнил Сту, который ловил морской ветер бутылкой из-под 
лимонада, отчего она гудела, как прощающийся пароход.
	– Прикинь! – сказал Боз, подняв хитрый палец.
	– Чушь какая-то,– сказал Сид.– Таких старух нет.
	– Таких старух есть! – торжествующе изрек Боз.– Стюарт, газету!
	– Мы тут с Крошкой Енотом смекнули,– объяснил он, разворачивая газету,– и 
решили, что таких старух можно найти только одним способом.
	– И нашли,– сказал Сту.– Вот, прочти.
	Сид недоверчиво взял вчерашний номер газеты городских объявлений.
	– Читай в "Знакомствах", номер 666.
	– Вслух читай.
	– "Интересная вдова,– прочел Сид, запинаясь,– Розалинда Десперадос Де Ла 
Нинья Пинта, 75 лет, ищет надежного и любящего молодого человека, не еврея, для 
совместной жизни. Личный счет в ... банке 3.5 миллиарда фунтов стерлингов. 
Обращаться...
	Сид замолк. Со страницы объявления на него смотрел его вчерашний разухабистый 
бред.
	– Семьдесят пять лет,– задумчиво сказал Боз.– Да она просто ягодка!
	– И с имечком промашка,– заметил Сту.– Всего-навсего Роза.
	– Что скажешь?– поинтересовался Крошка Енот.
	Сид оторопело глядел в объявление о пропаже канистры с бензином (оно шло 
следующим). Наверняка ей уже сделали предложение, думал он. Ну, а как нет? 
Нелепо, нелепо! Чушь, как можно было подумать? Сту скажет "эх", Боз скажет 
"забей", и мы по-прежнему будем вместе, и ничего не добьемся, и ничего не 
изменится. Или изменится? Ну, хорошо. Это ведь прыжок, прыжок в пропасть: надо 
или быстро, или не прыгать совсем. А если не прыгнуть? Я восхищался героями 
древности, превратившими свою жизнь в балаган, открытый всем на обозрение! Они 
все мертвы, к-сожалению: одного застрелили, другой умер от рака, третьего нашли 
мертвым в ванне, четвертый тоже некстати решил искупаться в бассейне. Ну и что? 
Я так же умру, не увидев ничего, ведь из этого города нет иного выхода. Проведя 
всю жизнь на работе, а по вечерам – у ящика. Я когда-то уже решил, что так не 
будет, я только не знал тогда, как? Теперь я знаю: это дико, это несуразно... 
дома с ума сойдут. Или это я с ума сошел? Но почему же я говорю "да"?..
	И тогда трое стали серьезны.
	– Мы всегда будем тебя помнить,– сказал Боз.– И на свадьбе я буду кричать 
"горько" и напьюсь, чтобы все видели, какая это крутая пара.
	– Итак, да? – спросил Крошка Енот.
	– Да,– ответил Сид.
	– Значит, слушай. Сегодня же вечером ты должен предстать перед ней, иначе 
велик шанс опоздать и остаться с носом. Поэтому надо сейчас же ответить на 
объявление, а еще лучше – пойти в редакцию и разузнать все самим.
	– Да ты сбрендил,– сказал Боз.– Там таких справок не дают.
	– Дают,– сказал Крошка Енот.– Когда я... словом, такие справки там дают.
	– И все же,– сказал Сид, когда они направились в редакцию,– Странно все это. 
Какое-то это все не очень реальное. Я даже не знаю, что по этому поводу можно 
чувствовать. Все-таки вы меня не разыгрываете? Боз ничего не подсыпал в 
портвейн?
	– У нас слишком мало денег, чтобы кого-то разыгрывать, да и Боз не Борджиа,– 
ответил Крошка Енот.
	Но Сид не отстал.
	– Тогда скажи, почему я? Это ведь несправедливо... по крайней мере, по 
отношению к старушке... и к вам... кстати?
	– Пожалуйста,– сказал Крошка Енот.– Давай считать, кто у нас есть. Стюарт. 
Который отчаянно не хочет. И, зная Сту, это можно посчитать уважительной 
причиной. Вообще, при чем здесь Стюарт. Потом я. У меня есть Джейн. Она – очень 
продвинутая девушка, но, боюсь, ее не обрадует вся глобальность ситуации. 
Наконец, Боз. Тут и говорить не о чем. Он просто непрезентабелен, непродаваем, 
по его собственному выражению. Так, панк какой-то, богемный художник – кто, 
спрашивается, видел эту его богему? – и наркоман, притом. Это же рок-н-ролльщик 
в крайнем проявлении, вонь декаданса и все такое. Боз, yeah?
	– Дерьмо собачье,– ответил Боз.
	– Вот видишь,– сказал Крошка Енот.– Какой из него жених. Остаешься ты. Сид 
Руй Диас. Ты молод, красив – кстати, не еврей – и вдобавок, играешь на 
музыкальных инструментах... ведь звучит же, согласись.
	– Ну, ладно,– кивнул Сид.– А что скажут дома? Только не думай, что я на 
попятный,– добавил он поспешно.
	– Лучше б ты отказался, Сидни,– признался Крошка Енот.– Думаешь, я знаю?
	– Нет,– сказал Сид.– Похоже, вам придется потерпеть. Я жалею, что спорол эту 
глупость, но мы жили слишком спокойно. Мы не должны были так жить. По крайней 
мере, я. Так все-таки, что скажут дома?
	– Тут-то все и сыплется,– молвил Сту.
	– Если ты женишься на старухе, тебе лучше не думать, что скажут "там", – 
признался Крошка Енот.– Там тебя прикончат, если вообще станут говорить. Иначе, 
видимо, не получится.
	– Сидни! – воскликнул Боз, беря его под руку,– позволь мне немного тебя 
поучить. Дома тебе просто капают на мозги. Они по-своему правы и делают это без 
злого умысла, но они капают тебе на мозги. Ты не должен их слушать. Ты должен 
быть чистым, как стекло, чтобы играть музыку. Наркотики, например – они 
просветляют разум, но, по правде говоря, есть и другие пути. Вот твой путь, 
наример. Так и так тебе пришлось бы уйти из дома.
	– Боз...– начал Сид, но Боз перебил его:
	– Старик, пойми: нельзя идти своим путем и не насрать при этом на головы 
родителям. Ты делаешь то, что хотят они, или ты воюешь день и ночь – с ними, с 
собой. Такое уж мы безмозглое поколение. Мы никогда ни с кем не договоримся.
	Сид посмотрел на Крошку Енота, и тот молча кивнул. Эти двое были свободны. 
Это было видно даже со стороны. Только теперь их это совсем не радовало.
	– Ладно, пойдем,– вздохнул, наконец Сид, отворачиваясь. Заклание состоялось.– 
Теперь я ни за что не откажусь. И вы еще будете мне завидовать.
	– Хорошо бы,– сказал Крошка Енот.
	Они ждали, сидя на ступенях перед редакцией, и Сту кормил голубей. Вскоре 
Крошка Енот вернулся.
	– Нам везет,– сказал он растерянно.– Вот, глядите – ее адрес... Всего 
полтинник.
	– Я верну,– машинально ответил Сид, принимая листок.
	– С большими процентами,– попытался улыбнуться Крошка Енот.
	– Да, да. Ну, я пошел.
	– Куда? – спросил Сту.
	– Ну, к этой... к Розалинде Десперадос... Нинья Пинта, мать ее так.
	– Перестань ругаться, Сидни,– строго заметил Крошка Енот.– Донья Розалинда – 
почтенная женщина из хорошей семьи, а ты ведешь себя как последний Боз.
	– Цинизма вот этого не надо,– сказал Боз.
	– Пойми: в этой ситуации нужно думать и о старушке тоже. Ей наплевать, что ты 
жертва внутреннего конфликта, она всего этого уже накушалась и ей теперь нужен 
муж, по возможности устойчивый. Когда я говорил, что ты молод, красив и все 
такое, я вот что, Сидни, имел в виду: ты прекрасный чувак, но к тебе надо 
присмотреться. Мы присмотрелись, но старую донью нужно очаровывать моментально.
	– Иначе она кинет в тебя свои вязальные спицы и убьет, – сказал Боз.– И все 
окажется напрасным.
	– Короче, тебе нужен прикид,– подытожил Крошка Енот.
	– У меня нет подходящей одежды,– сказал Сид.– Даже и не знаю, где такую можно 
достать.
	– Вот это уже разговор,– сказал Крошка Енот.– Посему поступаем так. Продаем 
вот это кольцо,– он снял с пальца подарок Джейн,– продаем так же его колечко,– 
он указал на перстень Боза, подарок одного парижского художника, друга 
Моррисона.– Еще Сидины часы.
	– Забодаем также бас-гитару,– поддержал его Боз поспешно – ему было жаль 
кольца.
	– Вот молодцы, и на чем я играть буду? – возмутился Сту.
	– Чудак, зачем тебе басуха? – спросил его Боз.– Мы же комбик пропили!
	Сту замолк, не найдя возражений.
	– Затем,– продолжал Крошка Енот,– мы едем к Джейн, она нам что-нибудь 
рекомендует, и к вечеру прикид готов. Вечер – самое время. Днем старуха может 
гулять в парке, а вечером она сидит в качалке и вяжет. Все остальное зависит 
только от Сида.
	– Я понял,– сказал Сид.– Давайте двигаться.
	Они продали все, что было нужно, и приехали к Джейн. Та сказала, что Сиду 
хорошо пойдет белый цвет. Они вместе съездили к знакомому Джейн, и там с Сида 
сняли мерки, кучу разных замеров, во время которых Сиду было жутковато. Через 
два часа костюм был надет. Все столпились за спиной Сида и наперебой заглядывали 
в зеркало, твердя, как это круто, что он такой белый. Никто никого не слушал.
	– Он не просто белый,– сказал Боз,– он белый – если вы врубаетесь в то, что я 
хочу этим сказать.
	– Он белее тени бледного,– заметил Крошка Енот.
	– И главное, он здорово ему идет,– добавил Сту.
	До этого Сидни еще не носил столь совершенную одежду – одежду, не вызывавшую 
в нем раздражения и желания поскорее перейти улицу. Все остальные его шмотки 
были, может, и хорошими с практической точки зрения, но они ему совершенно не 
нравились. Они привыкал к ним, или, вернее, смирялся с ними, и все равно время 
от времени он чувствовал себя в них страшно кургузым и нескладным. Джейн качала 
головой, когда видела его в такие минуты, а Сиду больше-то и нечего было носить, 
и ему казалось, что она понимает, в чем тут дело. Как правило, их присматривала 
где-нибудь мать, а покупал отец – вот в чем было тут дело. Опять не поспоришь: 
чтобы покупать те вещи, которые тебе нравятся, нужны деньги, а где их взять, 
если работать ты не хочешь... или, вернее, так: было бы очень здорово заработать 
себе деньги и не чувствовать себя дармоедом, и купить себе маленькую 
независимость вроде того же перстня или приглянувшейся пары ботинок. Но пока все 
шло благополучно, ему приходилось жить, снося упреки – их было немного, очень 
немного, и он помнил каждый. Рок-музыка. Барабаны. Боз. Это были удары ниже 
пояса. Больше их не будет.
	Он не знал, кто здесь виноват – он или те, кто его так воспитал. Но джинсы, 
куртка и носки, которые он носил, казалось, говорили каждому встречному: "Мы 
куплены для него, но не им." Джинсы – те, пожалуй, были получше: безликие и 
молчаливые, такие джинсы на всех. Но все равно: и они, и гадская куртка, и 
нелепые ботинки – одни за другими полетели в большой камин в комнате Джейн, он 
сам полил их керосином и поджег. Они быстро сгорели, остались лишь пуговицы да 
железные головки от шнурков. Он не почувствовал ничего. Просто сгорели старые 
вещи, и все. У него теперь был новый, белый костюм.
	Джейн стояла сзади и смотрела на пламя. Она все понимала. Из рассказов Крошки 
Енота Сид знал, что она нашла работу, удачно переплетенную с ее призванием, и 
теперь занималась дизайном одежды. Кстати, они и познакомились на выставке, куда 
Крошка Енот забрел в надежде поживиться каким-нибудь антикварным барахлишком. 
Она часто была при больших деньгах, потому что ее фирма процветала, она носила 
расклешенные брюки, а когда у нее не было денег, ее питала уверенность, что они 
у нее будут, но Сиду бы не хотелось думать, что только деньги сделали ее такой – 
уверенной и раскованной. Пожалуй, она была чем-то похожа на его отца. Она 
никогда ни с кем не спорила. И она делала все, что хотела, и преподносила это 
миру как данность. Сид так не умел.
	– Вы должны работать над своей музыкой,– сказала она однажды, когда они 
вместе смотрели какой-то телевизионный конкурс.
	– Мы и работаем,– ответил Сту.– Только нас постоянно обламывают.
	– Это никого не касается. Важен лишь результат. Музыка – такой же бизнес, как 
и все остальное.
	Так говорила Джейн. Она была профессионалом, и ко всему относилась с 
серьезной улыбкой, в том числе к их музыке. Отец был, правда, более категоричен, 
но музыка для него находилась где-то в сфере шутовства и хождения по канату. 
Заниматься этим всю жизнь? О чем ты...
	В восемь они стояли прямо перед усадьбой старой доньи Розалинды. Закрытые 
ворота освещали два фонаря. В их свете Крошка Енот лучился, как аксолотль в 
аквариуме с подсветкой, Сид же, как месяц в морозную ночь, сиял благородным 
серебром; оба они были видны издалека.
	Сид трижды сверился с адресом и сунул бумажку в карман.
	– Выше голову, Сидни! – раздался справа шепот Боза.– Может, все не так, и она 
обыкновенная девчонка, или, допустим, она спортсменка и клево выглядит. Как 
Элизабет Тейлор, например.
	– Спасибо, Боз,– ответил Сид.– Мне что-то не очень в это верится.
	– Возьми,– сказал Сту, пихая ему в руку букетик хризантем такого же цвета, 
как и волшебный костюм.– Ты не забыл слова?
	– Нет,– ответил Сид,– хотя порой они звучат довольно глупо.
	– Это ничего...– сказал Сту.– Зато они правильно и в нужной 
последовательности действуют на нужные участки женского мозга. Вот в чем штука, 
Сидни.
	– Готов? – спросил, наконец Крошка Енот.
	– Готов.
	– Тогда на.
	Сид почувствовал в руке плоскую выгнутую фляжку с джином. Он вздохнул и 
быстро отпил половину. Терпкая, можжевеловая горечь ударила в желудок, в голову, 
в ноги. Он вытер глаза белоснежным носовым платком и прохрипел:
	– Ну... все. Я пошел.
	Он тронул ворота, и они открылись, как будто там его уже давно ждали. Трое за 
воротами посмотрели, как белесое пятно растворяется во тьме, и закурили косяк. 
Тем временем Сид Руй Диас поднимался на крыльцо особняка. Поднявшись, он открыл 
дверь, и сразу же увидел донью Розалинду Десперадос Де Ла Нинья Пинта.
	Да!!! Не была она ни молодой, ни спортивно сохранившейся женщиной, как 
Элизабет Тейлор. Ее лицо, сморщенное и коричневое – не больше крупной мыши – 
глядело откуда-то из глубины кружевного чепца, такого же белоснежного, как и 
костюм Сида. Ему сразу же вспомнились маньчжурские орехи – такие морщинистые, он 
распиливал их в детстве на кружочки, делая из кружков амулеты. Старуха сидела в 
качалке, зажав в лапках спицы, а на ее коленях лежал карликовый шпиц, повязанный 
синим бантом. Больше в комнате никого не было.
	Все сбылось, подумал Сидни. Донья Розалинда. Он всегда удивлялся, глядя на 
обложку "Сержанта Пеппера" – сколько там всего намешано, и люди, и куклы, и даже 
телевизор. Теперь он прикинул, что там, пожалуй, даже кое-чего не хватает: ну, 
например, Луизы с ее глухонемым, доньи Розалинды с ее качалкой. Его самого в 
белом костюме. Вот он – подлинный рок-н-ролл, совсем не к месту подумалось Сиду, 
и он забыл все слова.
	Он протянул руки. Хризантемы посыпались на пол.
	– Розалинда,– произнес он.– Я пришел, Розалинда.



	Часть вторая.

	– Сидни, я видела сегодня дурной со-он,– сказала Розалинда Десперадос Де Ла 
Нинья Пинта в нос. Стояло восхитительное июльское утро, спальня была занавешена 
ровно настолько, чтобы чувствовалось, сколько на улице солнца. Сид ощутил легкую 
досаду, что лежит в постели со старушкой в такое великолепное утро. На Розалинде 
был ночной колпак с кружевами и начальными буквами ее имени. На Сиде был такой 
же – без кружев, правда, зато с кисточкой. Кровать была двуспальной, древней, но 
нисколько не противной. На противоположной стене висел ковер, изображающий 
явление ангела Муссолини, там было все, что положено, и ангел в том числе – не 
было только Муссолини, отчего композиция казалась незавершенной и полной 
ожидания.
	– Это просто кошмар,– повторила старуха.
	– Дорогая, вы расскажете мне свой сон за завтраком,– быстро сказал Сид. К 
завтраку старуха всегда забывала свои сны. Ей надо пить настойку из корня 
женьшеня – подумал Сид неожиданно заботливо. Он было прихихикнул, но вовремя 
сообразил, что этого делать не следует, и сделал вид, что зевает.
	Он снял свой ночной колпак и положил его на толстый том, лежащий на столике 
справа от кровати. Это был французский роман, и Сид каждый вечер читал его 
Розалинде перед сном. Французского он не знал, однако интуитивно чувствовал 
правила произношения, и ни разу еще не ошибался. Тем более что комментариев от 
него не требовалось. Каждый вечер, разваливаясь в качалке, он вынимал 
рождественскую открытку, служившую закладкой, и приступал к чтению. Фразы 
звучали красиво и всегда немного печально. Иногда старушка начинала всхлипывать, 
и тогда Сид подбавлял в голос трагизма. Тогда старуха начинала рыдать, и Сид 
дивился, что же он такое ей тут читает. Потом он уходил за валериановыми 
каплями, и, возвращаясь, приводил старуху в чувство.
	Стоя в душевой, Сид не спеша размышлял. Например, что он давно уже не пил с 
друзьями. Или вообще о жизни. Под душем его никто не тревожил и он мог сколько 
угодно стоять, прислонившись к кафельной стене, покрытой холодноватыми каплями, 
и вспоминать, тем более что ему было что вспомнить. События последнего месяца 
сменяли одно другое, как если бы некто показывал слайды и менял их одним 
нажатием кнопки проектора. Словно набор открыток, он перебирал их по очереди, и 
всякий раз поражался собственной невозмутимости, которой он никогда до этого не 
замечал. Забавно, если б не эта его невозмутимость, он запросто мог бы сойти с 
ума.
	Вот, например, венчание. Сид Руй Диас и Розалинда Десперадос Де Ла Нинья 
Пинта стоят у алтаря, падре читает молитву, а по церкви ходят шепоты и слухи, и 
каждое мгновение таинства проникнуто самой глубочайшей двусмысленностью. Тем 
более что народу, привлеченного громкими именами венчающихся, набралось 
порядочно. Со стороны Сида стояли три свидетеля: Крошка Енот, Стюарт и Джейн. 
Боза в церковь не пустили. В глубине души Сид знал, что так и произойдет. Час 
назад, стоило Бозу ступить под своды, падре неожиданно прервал мессу, простер 
руку и крикнул:
	– Смотрите!
	И все увидели, как из глаз Спасителя, одна за другой, выкатились две кровавые 
слезы и капнули на пол, оставив на лице темный влажный след.
	– Ты не войдешь,– негромко сказал падре. Он сделал шаг навстречу Бозу, 
застывшему на пороге. Под мышкой у Боза виднелась только что купленная пластинка 
Грэйтфул Дэд.
	– Захочу – войду,– буркнул Боз, пожимая плечами.– Ты, ксендз, совсем 
сбрендил, на людей кидаешься.
	Тогда священник поднял руку, и все увидели белое пламя, пробежавшее между 
ними.
	– Анафема! – молвил он звучным голосом. Тогда Боз еще раз пожал плечами и, 
бренча цепями, вышел. Свидетелем ему быть не разрешили.
	– Понаставили тут церквей,– огрызнулся Боз...
	Зато со стороны Розалинды толпилась целая когорта родственников и друзей 
дома. Она была дочкой испанского адмирала, проигравшего морское сражение то ли 
Блейку, то ли Нельсону – он никогда не называл имени, или Розалинда просто 
забыла. Среди ее свидетелей были старые адмиралы с кортиками, пираты на 
деревянных ногах и морские атташе с большими папками.
	"Эй!" – услышал Сид шепот Крошки Енота. И обернулся, нарушая церемонию.
	– Помнишь, у Таушенда: "Лица у всех такие холодные, и я надеюсь, что умру 
прежде, чем состарюсь!" Ты это... не дрейфь!
	Сид улыбнулся. Вид этих людей в галстуках, с портфелями и авторучками на 
карманах вызывал у него зевотные спазмы.
	Опять же, на свадьбе, где был и Боз в том числе, Сид еще раз увидел, что все, 
что с ним происходит – сродни пестрой обложке хиппового альбома: пираты шумно 
стучали кружками, требуя рому, атташе со своими уродскими женами толпились у 
шведских столов, Боз незаметно подсыпал всем в стаканы циклодол, а Крошка Енот 
сидел в другом конце стола, вроде бы совершенно пьяный, и смотрел на молодоженов 
то одним, то другим глазом. А потом Сту, по своему обыкновению, развел пачкотню 
на столе, и один атташе поскользнулся, и пираты дрались деревянными ногами – вот 
тогда Сид, сам себе дивясь, взял старуху под руку и сказал:
	– Давайте уйдем. Это вино слишком крепко для них,– и это был словно не он, а 
кто-то, кто играл на свадьбе его роль и нес откровенную отсебятину. Когда же они 
уходили, Сид обернулся в дверях и увидел, как Крошка Енот, совершенно трезвый, 
смотрит ему вслед и ободряюще подмигивает, сняв очки.
	Они все вечер гуляли по саду, и Сид нет-нет, да и поглядывал украдкой на 
Розалинду, пытаясь определить, как она к этому относится. Казалось, она была 
безучастна. Впоследствии он понял, что ошибался, и, возможно, она и не видела 
всего безобразия, творившегося на свадьбе, потому что все время смотрела на 
него. Но Сид совершенно не представлял, как обращаться со старухами, что им 
нравится, что может обидеть, по каким правилам они движутся в своей жизни. 
Поначалу она ужасала его полным, как ему казалось, отсутствием человеческой 
логики в своих поступках. Но ему еще предстояло понять ее, а поняв – привыкнуть. 
Он мог бы, конечно, игнорировать ее совсем, цедить что-то сквозь зубы и не 
ночевать дома – Боз бы, вероятно, так и сделал, но Сиду почему-то казалось, что 
следует играть по правилам, раз уж он затеял такую игру. Все-таки она тоже живое 
человеческое существо, думал Сид по ночам, просыпаясь и слушая, как она дышит – 
не громче тиканья ходиков в самой дальней комнате.
	Комнат, кстати, было восемнадцать. Сид мог бы при желании заселить их своими 
рок-н-ролльными друзьями. Но старуха как-то раз дала ему понять, что их 
присутствие в доме ей не желательно.
	– Они прохвосты и тунеядцы,– сказала она, помешивая ложечкой чай с цикорием.– 
Мне кажется, что они – прохвосты и тунеядцы. Не понимаю, Сидни, как вы можете 
иметь с ними что-то общее.
	Сид возразил. Они совсем не плохие, сказал он.
	– Я полагаю, вы не обидитесь, друг мой,– сказала Розалинда, подумав.– Но все 
равно, не надо водить их в наш дом. Особенно Беверли. Он опасный, у него глаза 
убийцы. Это правда, что отец Людовик отлучил его от церкви?
	– Отец Людовик – сумасшедший,– сказал Сид как можно мягче.
	– Отец Людовик – друг моего покойного мужа с 1912 года, – заметила старуха 
строго. – Я часто молюсь за него.
	Она была очень набожна. Сиду же хватало рок-н-ролла. Игра на барабанах одна 
стоит всех воскресных служб и молебнов, и это было нормально. Quite normal, как 
говорил Боз.
	Кстати, Боз. Кто еще мог позвонить рано утром после свадьбы ?
	– Здорово, голубки! Спите?
	– Угу,– сказал Сид. Телефон стоял рядом с кроватью, и разговаривать было 
очень удобно. Он только боялся разбудить старуху.
	– Устал? – спросил Боз заботливо.
	– Устал? – не понял Сид.
	– Ну, я имею в виду – как это было? Было ли это медленно, или быстро, но 
кайфово, или, может быть, это было на полу? От вас всего можно ожидать.
	– Это было долго, тягостно, и нисколько не занятно,– ответил Сид, зная, что 
Боз так не отстанет.– И если ты, гад, будешь совать свой длинный чертов нос куда 
не надо и глумиться над моей женой – я уволю тебя из группы.
	Это был пустой разговор, и оба это знали. Но было необходимо поставить Боза 
на место.
	– О,– сказал Боз.– Я и не знал, что у вас все так серьезно. Идиот. Мне надо 
учиться разговаривать с хорошими людьми.
	– Ты плохо себя чувствуешь? – догадался Сид.
	– Да не так, чтобы очень, но вообще-то ты, Сидни, прав. Сижу и звоню разным 
людям.
	– А деньги тебе не нужны? – поинтересовался Сид.
	– Ни в коем случае! – сказал Боз.– Считай, что я даже не обиделся. Если у 
меня будут деньги, я нажрусь, и сразу – с катушек.
	– Ну,– смутился Сид, сообразив, что он бы обиделся на вот так прямо 
поставленный вопрос.– Может быть, ты мог бы заплатить врачу или переехать жить в 
местечко получше.
	– В Калифорнию, не иначе. Спасибо, конечно, но – по-моему, ты сгущаешь 
краски, Сид. Я и так живу не на помойке. И в любом случае – не надо меня лечить!
	На том разговор кончился. В другой раз Боз позвонил, когда Сид обедал.
	– У твоей старухи есть нюхательная соль? – спросил Боз.
	– Нет,– ответил Сид, малость ошарашенный.– Впрочем, может и есть. А зачем 
тебе?
	– Ты что! Ее смешать с тем-то и тем-то – получается классная штука, почти эл-
эс-дэ,– ответил Боз восторженно.
	– Я не знал, что ты разбираешься в химии.
	– Особенно в ее мозгорастворительной части. Органическая химия, Сидни, оч-
чень плохо изучена.
	– А эл-эс-дэ – это что? – поинтересовался Сид.
	– Ну, ЛСД – это в честь песни,– ответил Боз.– ЛСД – это и есть песня. 
Наступает кислотная эпоха, и скоро всех, кто не будет потреблять ЛСД, посадят за 
решетку.
	– Это ты сам выдумал?
	– Нет, это носится в воздухе, Сидни,– сказал Боз.– А ты, по-моему, стал 
занудой?
	– Нет,– сказал Сид.– Просто я обедаю.
	– А,– сказал Боз.– Занудное у тебя занятие.
	И вот еще один звонок, в этот же день. На этот раз он звонил домой. Звонил из 
автомата на набережной – он не знал, почему ему не хочется говорить из своего 
нового дома.
	– Папа?
	– Сид?
	Было слышно, как он что-то быстро сказал маме.
	– Где ты?
	– Я...
	– Мы всех обзвонили, черт побери! Как это понимать?
	– Папа, я женился.
	Голос его, конечно, подвел, и последние слова он произнес очень быстро и 
неразборчиво. Последовало короткое молчание. Потом отец заговорил, и его голос 
показался Сиду незнакомым.
	– Довольно странно с твоей стороны было не предупредить нас заранее.
	Сейчас я ему скажу, на ком я женился, подумал Сид, прикрыв трубку ладонью, 
как будто отец мог услышать его мысли. Поставь себя на его место. Это же как 
узнать о твоей смерти. Или даже хуже, уж как я не знаю о чем. Что бы ты сказал, 
например, если б Крошка Енот умер? Какую-нибудь чушь, скорее всего. Вот ударьте 
человека по голове, и послушайте, что он вам на это скажет. Сейчас послушаем, 
усмехнулся он.
	– Я женился на донье Розалинде Десперадос Де Ла Нинья Пинта, 75-летней 
миллиардерше.
	Каждым словом он словно вбивал гвоздь в телефонную трубку. Он почувствовал, 
как на том конце ему поверили, сразу и безоговорочно. Отец не мог не знать про 
донью Розалинду. В свое время она была известной женщиной города. Он также мог 
слышать и про то, что она на днях вышла за кого-то замуж.
	– Погоди-ка,– сказал он.
	Сид ждал. Возможно, отец что-то говорит маме или сидит, прикрыв трубку 
ладонью. Ему не хотелось ни о чем думать.
	– Но почему? – спросил отец.
	– Так получилось,– ответил Сид.
	– Поговори с мамой,– сказал отец.
	Держись, подумал Сид. Сейчас будет мама, а он-то надеялся, что ее дома не 
окажется.
	Она спросила, как он себя чувствует. Он сказал, что хорошо. Он мог ответить 
"ужасно". Тогда она спросила:
	– Но... ты ее любишь?
	Бедные мы, бедные, подумал Сид. Бедная она, потому что это жестокий прикол – 
как ни крути, а я выбрал самый подходящий случай поступить по-своему. В первый 
раз, кстати, но уж выбрал так выбрал. И бедный я, ведь я же опять не могу 
сказать ни "нет", ни "да"!
	– Я постараюсь,– сказал Сид. Ответа достойнее он не мог придумать. Он 
надеялся, что это так и будет. Но это не было правдой. Мама вздохнула.
	– Что-то, я понимаю, было не так.
	– Да все нормально, мама.
	Интересно, есть ли родители, способные оценить этот сюжет и посмеяться так 
же, как смеялся Сид в тот день у телефона-автомата на набережной? Будь я к ним 
ближе, они бы посмеялись. И будь я к ним ближе, такого бы не случилось, сказал 
себе Сид.
	– Мама, мне пора,– сказал он в трубку, потому что там молчали.– У меня 
кончаются монетки. Нас сейчас разъединят.
	– Хорошо,– сказала она.– Но ты еще позвонишь?
	– Конечно.
	– Приходи как-нибудь.
	– Непременно.
	– Но ты приходи,– повторила мама.
	Аминь. Сид повесил трубку. Он чувствовал себя, как труба в органе – та труба, 
которая издает самый высокий звук. Вот и поговорили по-настоящему. Жаль только, 
в самом конце и для этого понадобилось шокирующее известие. Денег им пошлю, 
подумал Сид неожиданно. Грубо это, но – почему нет? Деньги всегда кстати. Все-
таки, он в долгу и все такое... Опять этот проклятый долг. Забавно, неужели ты 
решил отдать его деньгами?
	Он купил баночку джина и сел на скамейку. Должны же быть какие-то приятные 
стороны у моего фарса! Вот эта баночка, например. Или, например, золото, что 
лежит у него в кармане. Можно пойти к Крошке Еноту, собрать ребят, вместе куда-
нибудь завалиться. Кстати, так и надо сделать. Он еще глотнул. Завтра, не забыть 
бы, надо заказать студию. Японскую? Нет, ему больше нравятся американские. Там 
пленка шириной с ладонь. Или нет, завтра не получится. Завтра (он глотнул) – в 
театр со старухой. А что, и хорошо... театр. Ну, значит послезавтра.
	Он допил джин и направился к Крошке Еноту.
	Нет! Это было в другой день. А в этот раз он допил джин, пошел в ближайший 
бар, и напился там почти до потери сознания. Произошло это очень ненавязчиво: он 
пробовал вина. Сначала он решил попробовать, что за штука "мартини". Он 
попробовал, и ему очень понравилось. Херес понравился меньше. Тогда он решил 
дегустировать ликеры.
	– Много ликера вредно для организма,– сказали ему.
	– У меня нет организма,– по слухам, отвечал он...
	– Сидни, вам ведь не стоит столько пить,– сказала Розалинда (это было 
наутро). Весь день она не касалась этой темы, а в театр они не пошли, поскольку 
Сиду было не очень хорошо – он сидел у окна, выходящего на море, и опять тихо 
радовался, что остался жив. За обедом они говорили о медовом месяце, и Сид, 
который не планировал никаких медовых месяцев, чувствовал себя последним гадом, 
да и с театром нехорошо получилось. Поэтому он смог лишь что-то пробормотать про 
Университет, и что он там занимается научной работой, и его присутствие 
необходимо при проведении эксперимента.
	На самом деле в Университете о нем давно уже успели позабыть. Он не был там с 
мая. Даже, пожалуй, с апреля. Собственно, он и во время семестра не мозолил там 
никому глаза, потому что Крошка Енот учился на вечернем, Джейн на курс старше, а 
Сту был практически неуловим: чтобы его поймать, надо было с большой скоростью 
заходить во все буфеты, толкаться в людных местах и вешать записочки. И тогда, 
если повезет, его можно было увидеть бегущим с рулоном и линейкой по узкому 
коридору, и, если еще немного повезет, поймать за длинные волосы и услышать:
	– Пусти, старик! Клизмотрон опять накрылся! Пусти, на репе поговорим.
	Странно было видеть человека, столь поглощенного чем-то посторонним перед 
репетицией.
	Так и получалось, что Сид зачастую тосковал день за днем в одной аудитории со 
своими одногруппниками, которые считали его придурками, потому что он играл на 
барабанах, а он тоже считал их придурками, потому что они если и играли, то 
только на бирже.
	Так вот, Розалинда сказала, что ему не нужно столько пить.
	– Я не буду, – сказал Сид. Почему я все время вру? подумал он.
	– Пожалуйста, не надо,– попросила Розалинда.
	Казалось, весь мир взялся за его воспитание. Раз он забежал к Крошке Еноту, 
узнать, как идут дела с оборудованием студии. Все уже прибыло и теперь 
монтировалось в одном из пустых домов, приобретенных и отремонтированных 
специально с этой целью. Там же делали зал для репетиций. Кроме того, Сид купил 
два комплекта барабанов, и один стоял в садовой беседке – старуха просила не 
играть в доме.
	– Ага,– сказал Крошка Енот.– Очень хорошо, что ты пришел первым. Мне нужно 
тебе кое-что сказать.
	– А что? – поинтересовался Сид.
	– Ты когда-нибудь читал в книгах, как деньги портят человека?
	– Я что, плохо себя веду?
	– Ты некорректно себя ведешь.
	– Например.
	– Например, с Бозом. Да, Боз не сахар, ему впору играть опереточных негодяев 
и людей подобного сорта...
	– Зачем ему играть...
	– Помолчи,– сказал Крошка Енот.– Зачем бы он ни играл, у нас общее дело... 
если помнишь... и вот поэтому не надо душить Боза своей добротой. Ему ничего это 
не нужно. Простенькая такая проблема, но ты все-таки постарайся.
	Сид кивнул. Настроение у него немного испортилось, и он молчал, пока Крошка 
Енот, тоже молча, ставил на плитку чайник. Едва поставленный на плитку, чайник 
зашумел.
	– Ну а все-таки,– сказал Сид наконец,– что-нибудь изменилось?
	Крошка Енот взглянул на Сида и ответил:
	– Скорее – да, чем нет. Пожалуй, на тебя даже стало приятней смотреть. 
Впрочем, может, я и ошибаюсь. Не так уж и много времени прошло.
	Сид попросил развить эту мысль, но тут наконец ввалился Боз и начал ругаться 
неизвестно почему, и их разговор прервался.
	Бывали вечера, когда окрестности виллы Десперадос наполнялись грохотом и 
ритмичными раскатами – Сид садился барабанить в своей беседке. Это было чувство, 
которое он раньше, оказывается, никогда не испытывал – игра на хороших 
барабанах. С каждым разом Сид чувствовал, как ему нравится именно эта ударная 
установка. Желтоватая, как пергамент, кожа ее барабанов, которая светилась 
изнутри медовым светом, потому что была слегка прозрачной и ловила лучи 
прожектора, установленного на полу веранды. Белые с искрой обода, отражающие 
свет под самыми невероятными углами. Сияющая сталь обручей, заклепок и болтов. 
Тарелки, похожие на луны – когда он сидел, они нависали над ним и вокруг него, 
все разные, у каждой свой голос. И куча всяких прибамбасов – каубелов, трещоток, 
тамбуринов: они не входили в комплект установки, и он покупал их отдельно. Они 
одни могли создать кайфовую музыку, но куда им было до безукоризненного и 
упругого звука "Тактона"!
	Приходя в беседку, он первым делом мыл руки в маленьком садовом умывальнике, 
затем садился и подкручивал все, что требовало подкрутки или просто 
прикосновения руки, всякий раз любуясь великолепной механикой. Ставил ближе 
рабочий, расставлял в стороны том и дополнительные альты. Садился он очень 
высоко, и во время игры рабочий и том, находились там, где у ковбоя кобуры – 
строго по бокам, справа и слева. Его знакомых барабанщиков такая посадка 
поначалу ужасала, но потом они слушали, как он играет, и качали головами.
	– А еще раз,– говорили они.– Покажи, как ты акцентируешь.
	Сид останавливался. Что показывать? Бить надо левой рукой, локти назад, плечи 
вверх, и во время удара слегка подскакивать.
	Это не только здорово звучало, но и выглядело эффектно. Барабанщики качали 
головами и расходились, говоря:
	– Это самородок.
	Сид начинал с отработки всяких накатов и брейков, после чего пускался в 
тяжелые импровизации и колотил вовсю. Он был хороший барабанщик, и, сидя за 
установкой, он иногда мог это услышать. Барабаны гудели, не успевая затихнуть, а 
удары рушились и рушились – так он играл. Во время своей игры Сид никогда не 
смотрел вбок, как некоторые, а только вверх. Сбоку не было ничего интересного. 
	Во время одной из репетиций он заметил краем глаза Розалинду.
	– Значит, это ваш музыкальный инструмент, Сидни? – спросила она тихим 
оглушенным голосом, когда он закончил.
	– Да,– ответил Сид тоже тихо, потому что и сам был оглушен не меньше.– Это 
называется "Тактон".
	– Любопытно,– сказала Розалинда.– Когда я была шестнадцатилетней девушкой, 
мужчины играли на гитаре, клавикордах или, например, на рояле. А это сложный 
инструмент?
	– На любом инструменте играть сложно, если стараться играть хорошо,– 
сдержанно ответил Сид.– Вы попробуйте.
	Старушка взяла палочки (совсем как спицы, подумал Сид) и села на высокое 
сидение. Сид показал, как ставить ноги на педали. Розалинда благодарно кивала.
	– Поиграйте теперь сами,– сказал Сид.
	В следующий момент старуха выдала некий ритм, сильно смахивающий на 
вступление Кейта Муна к песне "Забавное путешествие" – мощный, конвульсивный 
брейк в размере 7/8.
	– Боже,– сказал Сид. – Боже, остановитесь. У вас хорошо получается.
	– Я часто слушала, как играет мой маленький внук,– ответила старушка.– У него 
были такие чудесные жестяные барабаны...
	– Внук? А как его звали?
	– Я звала его Китти.
	– Извините,– волнуясь, сказал Сид,– но можно ли мне узнать фамилию его отца?
	– Его звали Реджинальд Мун,– торжественно сказала Розалинда.– Он был 
капитаном линейного корабля, а начинал простым юнгой.
	– Так,– сказал Сид.– Выходит, я – дедушка Кейта Муна?
	– Приемный дедушка,– поправила Розалинда.
	– Боже,– сказал Сид.
	За чаем она рассказывала ему историю своего рода. Что Сид понял, так это то, 
что старшего сына в ее роду всегда называли Кейт, а младшего – Хосе-Аркадио. 
Если рождалась девочка, ее называли Розалиндой. Что происходило, если рождалась 
вторая, Сид не спросил. Он хотел побольше узнать о своем приемном внуке, но 
старушка упорно перебирала ветви фамильного древа, и Кейт Мун был не самой 
лучшей.
	– Он был такой шумный,– говорила она.– Все время дрался. Все время бил по 
голове сестренку Розочку и братика Хосе-Аркадио. Бедная мать, она подарила ему 
барабаны, чтобы он бил по ним, а не по головам соседских детей. Она даже забрала 
его из пансиона, потому что он и там дрался. А когда он подрос, он уехал в 
Англию и ни разу не прислал ей даже открытки.
	Интересно, подумал Сид, как он ладил со своим отцом, Реджинальдом? Уж 
наверное, не очень ладил!
	Она все рассказывала. Семейный альбом, правда, был повеселее, потому что на 
фотографиях были кошки, дома, машины, а воспоминания Розалинды были сухи, как 
цветы в гербарии десятилетней давности.
	Что она думала о Сиде? Каким она его видела? И с ним ли она разговаривала, 
когда к нему обращалась? Он этого знать не мог. Он даже не смог это определить. 
Богатая старуха и в старости оставалась настоящей леди, она никогда не делилась 
с ним своими переживаниями, чего Сид поначалу боялся. Потом понял, что она так 
воспитана. В конце-концов он решил вести себя с ней естественно и вежливо. Как 
мог.
	Однажды она ему сказала:
	– Сидни,– сказала она.– Такому кабальеро, как вы, наверное, нужен автомобиль. 
В дни моей молодости все мужчины ездили на автомобилях.
	– Да,– ответил Сид растерянно.– Пожалуй, мне действительно нужен автомобиль.
	Он тут же подумал, что не умеет водить. Она привела его в гараж, который 
располагался в дальнем углу сада. Сид увидел множество машин. Целый музей 
истории автомобилей. Тут были первые "Форды", всякие серебряные роллс-ройсы, 
машины марки "Пежо" с каретным верхом, а в самом углу Сид заприметил самоходную 
паровую машину Карно.
	– Черт,– пробормотал Сид,– а ведь я совсем не умею водить.
	Ну и не ездил бы никуда, подумал он. В тот же день он выехал из ворот виллы 
на маленьком пикапе неизвестной модели – он почему-то понравился ему больше 
всего. Его вела лишь собственная самоуверенность и чувство какой-то пустоты, 
которое заглушило голос рассудка и притупило опасность. Нажимать на педали было 
привычно. Но он все равно врезался. Точнее, в него врезались, потому что он ехал 
посередине дороги, и, кажется, не в том направлении. Когда он сообразил, что 
означал этот короткий и сильный толчок, весь зад машины был в огне. Сразу как-то 
потемнело и стало невероятно трудно дышать.
	Странно, думал Сид, сидя в горящем пикапе. Его руки сжимали руль. Когда я 
пообещал им, что буду разбивать автомобили, это представлялось мне самому 
более... веселым, что ли? Быть дедушкой Кейта Муна и погибнуть в автокатастрофе! 
На самом деле это круто, подумал он, круто невероятно, но теперь ли? Крошка Енот 
будет его проклинать, а не оплакивать, и это правильно – они ни разу не 
репетировали с тех пор, как их прогнали из зала, а потом, когда все было готово 
к репетициям, барабанщик группы поехал, как идиот, кататься, и сидел в машине, 
как полное ничтожество, пока она вся не сгорела... И тогда он услышал первые 
удары счетчика.
	Он вышел из машины; она взорвалась, но он не слышал этого. Счетчик стучал. Он 
вдруг испытал жгучее желание взглянуть на какие-нибудь часы. Часы на ратуше 
врали. Сейчас не могло быть половины первого. И у прохожего они тоже врали, хоть 
и показывали 12:31; но Сид-то знал, что и все вместе могут быть не правы! Он так 
и сказал этому прохожему:
	– Ваши часы отстают. Разве вы не чувствуете – времени почти не осталось?
	Но прохожий отшатнулся, глядя почему-то на его руки. Сид посмотрел на свои 
руки. Что-то с ними было не так, как всегда. Он пошевелил пальцами. Пальцы 
двигались, и он успокоился. Надо было бежать к Крошке Еноту, пока не поздно. Он 
ворвался в общежитие и заколотил в его дверь. Крошка Енот открыл, очень 
недовольный.
	– А,– сказал он и повеселел.– Заваливай. Пиво пить будешь.
	– Привет, Сид,– сказала Джейн.
	– Привет,– машинально сказал Сид.– Крошка Енот, нам надо начать репетировать! 
Немедленно!
	– Да? – спросил Крошка Енот.
	– Это очень важно! – выпалил Сид.– Время! Крошка Енот, мы его теряем, оно не 
стоит на месте.
	– Погоди,– сказал Крошка Енот, беря его за локоть.– Что у тебя с руками?
	– Я попал в аварию! – сказал Сид небрежно, чувствуя неприятное 
головокружение.– Ты послушай: про время послушай. Ты знаешь, Крошка Енот, ведь я 
дедушка Кейта Муна!
	– Машина горела? – спросил Крошка Енот.
	– Горела, еще как! Я сам чуть не сгорел. Крошка...
	– Фью! – сказал Крошка Енот, нюхнув.– Ты, девушка Кейта Муна! Ты дымом 
надышался.
	– К-каким дымом? – спросил Сид ошарашено, хватаясь за косяк.
	– Обыкновенным,– был ответ.– Ляг. Ляг сюда и молчи.
	Сид послушно лег на знакомый диван и замолчал. В голове у него и впрямь 
здорово мутилось. Все мысли сбились в кучу, и он не мог ни за одну ухватиться, 
думал только одно: тук, тук, тук.
	– Тук, тук,– сказал Сид тихо.
	– Когда горит машина, идет дым,– объяснил Крошка Енот, садясь.– Им лучше не 
дышать.
	– Но как же...
	– Заткнись! – сказал Крошка Енота.– Мне все это знакомо. И я тебе обещаю: 
завтра, потому что ты прав. Почему не сегодня? Дженни, перевяжи Сиду руки. Пусть 
твои мысли станут ясными. Признайся, пугал прохожих?
	– Ну, пугал,– сказал Сид.
	– Представляю, что ты им говорил.
	– Время у них неправильное.
	– Конечно. Зато у нас, шизофреников, время правильное. Ты по встречной полосе 
ехал?
	– Время ненаблюдаемо,– добавила Джейн, готовя повязку для Сида.
	– Может идти вперед, а может и не идти.
	– Куда-то я ехал,– ответил Сид.– И у них у всех часы отстают.
	– Да,– кивнул Крошка Енот.– Часы у них в самом деле дрянные. Поэтому я 
предпочитаю их вообще не носить. И все равно, просыпаясь, я чувствую, что вот 
только что я пропустил момент, который ни в коем случае нельзя было пропустить.
	– Крошка Енот, во все-то ты врубаешься, черт тебя побери, – сказал Сид.– Я-то 
думал, что вот я несу тебе что-то бог весть какое, а ты вон, оказывается, все 
это знаешь, и даже можешь это описать.– Слезы набежали ему на глаза, потому что 
Джейн мазала ему руки перекисью водорода, и она вскипала холодным огнем, а 
вместе с огнем угасала и боль.– Скажи: мы ведь сделаем всех-всех-всех?
	– Определенно,– улыбнулся Крошка Енот.– Иначе ради чего ты женился на 
старухе-миллиардерше.
	Так, и это было вчера. Они, конечно, выпили у Крошки Енота, и не только пива, 
а потом пришел Боз и объяснил всем, что такое ЛСД в действии. Джейн сказала, что 
это сущий Делириум, и тут Сид не мог с ней спорить, потому что ни разу там не 
бывал. На виллу он вернулся во втором часу, старуха уже спала, сжимая в руках 
раскрытую книгу. Ничего страшного не произошло: ведь она могла читать 
французский роман и сама, без Сида. Наутро, стоя под душем, Сид старался глубоко 
не вдыхать, ему было больно; впрочем, Джейн сказала, это из-за отравления, и так 
будет еще пару дней. Если, конечно, он не сжег себе легкие.
	Посмотрим. Он постучал немного после завтрака, и в полдень, бодрый и готовый 
на все, стоял у дверей нового зала и слушал удары счетчика. Вскоре подошел Сту, 
неся новенький безладовый бас. Последними явились Боз и Крошка Енот: он жил 
ближе всех, и, конечно, опоздал, а Боз ночевал у него и тоже опоздал.
	– Руки работают? – спросил Крошка Енот, вывинчивая микрофон из стойки. Он 
терпеть не мог петь в закрепленный микрофон. Сид кивнул. Здесь все сверкало. 
"Тактон" приходился родным братом тому, из беседки, а ручки микшера были еще 
выставлены так, как их выставила фирма-изготовитель. Стюарт и Боз шумно 
принялись настраиваться, мешая один другому.
	– Представь себе, что там полно людей,– сказал Крошка Енот, обращаясь к Сиду. 
Сид не смог. Он никогда не видел зал, набитый людьми. Чаще всего там был один 
человек – тот самый Брукс, который их и выпер.
	– Эй, люди! – крикнул Крошка Енот в микрофон.
	– Пошел в жопу,– сказал Боз раздраженно. Он, похоже, плохо себя чувствовал и 
был мерзк, как никогда. Вдобавок у него никак не настраивалась четвертая 
струна.– У меня тут пауки в каждом глазу, и ты еще орешь...
	– Я разминаюсь, Боз,– объяснил Крошка Енот.– Ты настраиваешь гитару, а я – 
голосовые связки.
	– Ты делай это молча, ладно? – попросил Боз. Сид хмыкнул. Как можно быть 
таким гадом в день первой репетиции?
	– У меня все готово,– сказал Сту, который не терял время зря. Тогда Боз 
махнул рукой и сказал, что у него тоже все готово.
	– Что-нибудь для разогрева?
	– Считай.
	– Угу,– сказал Сид, берясь за палочки.
 
	– Ну, во-первых – ради денег,
	Во-вторых – ради шоу,
	В третьих – приготовься,
	И пошел, пошел, пошел!

	Ух, и быстро они ее сыграли! Сид у себя в беседке, пожалуй, играл даже 
помедленнее. Но черт с ним, все равно получилось. Они сыграли эту еще раз, потом 
"Красотку", потом "Рожденный быть диким", потом "Солнце твой любви", и "Хэй, 
Джо!", и закончили "Моим поколением"!
	– Ух,– сказал Сид и выкинул сломанную палочку, третью за репетицию.
	– Пошли, покурим,– сказал Крошка Енот. Они вышли. Оказывается, день уже 
закончился, и стояла удивительная, почти ватная тишина. Четверка оглохших людей 
молча сидела на ступеньках перед входом. Потом Боз ненароком взглянул на небо.
	– Ух ты,– сказал он.
	Они взглянули и повторили "ух ты" вслед за ним. Половина неба – та половина, 
которая дольше всего хранит по вечерам солнечный свет, сейчас была залита ровным 
лиловым сиянием. В нем не было ничего от солнечного. Это ни на что не походило.
	– Похоже на северное сияние,– сказал Боз.
	– Нет, не очень похоже,– возразил Крошка Енот.
	– Северное сияние предвещает несчастье,– заметил Сту.
	– А это не предвещает. Оно такое красивое,– сказал Сид.
	Они полюбовались еще немного и опустили головы.
	– Здорово поиграли,– сказал Сту.
	Он сказал это негромко, почти задушевно, потому что басисты глохнут больше 
всех, бедняги такие, и этот басист не был исключением.
	– Ну,– сказал Сид.– Теперь бы поесть чего.
	– И попить,– добавил Крошка Енот.– Песня – она горло сушит.
	– Ишь, пить он хочет,– хмыкнул Боз.
	– Ты не пел,– возразил Крошка Енот.
	– Ты не играл на гитаре,– ответил Боз, показывая сбитый в кровь палец.
	– Ой,– сказал Сту.– Пойдемте и вправду поедим.
	Пошли они и вправду поели. Ближайшее кафе было на углу. Они сели за 
отдаленный столик и молча ждали, когда им приготовят бутерброды.
	– Видели, что на небе творится? – спросил Бэггинс, хозяин кафе.
	– Да, – сказал Крошка Енот. – Как вы думаете, что это означает?
	– Это, мистер Уэй, не иначе как какой-нибудь знак. Знамение.
	– Да? – оживился Боз.– И что он, этот знак, по-вашему означает?
	– Второе Пришествие, марсиане, рождение Антихриста,– пожал плечами толстый 
Бэггинс.– Новая Хиросима, может быть. Да все, что угодно.
	– А я знаю,– тихо, но торжественно сказал Боз, поворачиваясь к остальным.– 
Похоже, скоро мы всех сделаем. Или эта комета ошибается.
	Никто ему не возразил.
	На следующий день повторилась та же история, только комета была уже не видна. 
Остаток августа прошел в непрерывных репетициях. Дома Сид почти не ночевал. 
"Тактон" в саду стоял, позабытый, и он укрыл его брезентом, потому что начались 
дожди, да и холодная роса, выпадающая под утро, никак не способствовала хорошему 
их сохранению. Но Сид, разумеется, мог купить и другую установку.
	Тихим вечером (теперь каждый вечер был для них тихим) они, оглушенные, сидели 
в кафе и разговаривали.
	– В кайф,– сказал Сид.
	– В кайф,– никто не спорил.
	– Ну, мы их...
	– Ну, они нами...
	– Есть один человек,– сказал Крошка Енот.
	– И?..– спросил Сту.
	– Есть один человек,– гораздо мягче произнес Крошка Енот,– и этот вот человек 
может запросто вписать нас на фестиваль.
	Они знали, о каком фестивале идет речь. Он назывался "Новые имена" и 
проводился раз в год, в сентябре, на самой большой эстрадной площадке города. 
Бывали группы, которые, раз победив в этом конкурсе, начинали стремительно 
раскручиваться, и все им завидовали.
	– Так пусть впишет,– сказал Боз.– А когда это сборище?
	– Через две недели.
	– Ух! – воскликнул Сид.– Не за горами! И что же мы для них исполним?
	– Ну, что-нибудь,– сказал Крошка Енот. Опять никто не спорил.
	На следующую репетицию пришла Джейн.
	– Так,– сказала она.– Какие-то вы бесформенные. Тут работать и работать.
	Никто не понял, что она имеет в виду, пока она не усадила Сида перед 
зеркалом. Джейн долго ходила вокруг, строя кадрики из больших и указательных 
пальцев обеих рук. Сиду даже стало немного не по себе.
	– Закрой глаза,– посоветовала она, доставая ножницы. Он закрыл и чувствовал, 
как она что-то делает с его головой – прохладные прикосновения и металлические 
щелканье. Когда он открыл глаза, все было на месте, даже волосы. Джейн уложила 
их по-другому, так что Сид стал похож на Брайана Джонса.
	– Спасибо,– сказал Сид, трогая волосы.– Ничего прическа. 
	– Сходи-ка искупайся в бассейне,– одобрительно хмыкнул Боз. Следующим в 
кресло сел он, со словами "Пусть только попробует...". Но его тут же согнали. 
Джейн сказала: "Все идеально, за исключением этой серьги." и Боз снял серьгу.
	Следующим в кресло усадили Стюарта, и начисто сбрили его противную бороду. 
Потом Джейн, хищно щелкая ножницами, принялась его стричь, и Сту сказал:
	– Ты, того... 
	Волосы попадали ему в рот, отчего он большую часть экзекуции провел молча. 
Потом с него стряхнули состриженное, и все увидели, что, оказывается, Сту – 
молодой и симпатичный человек, Джейн сделала его похожим на ливерпульского 
гопника начала шестидесятых, и это ему очень шло.
	– Спасибо,– сказал Сту.– Очень мило.
	– Ну, хозяйка моя, что ты со мной сегодня сделаешь? – спросил Крошка Енот, 
когда подошла его очередь.
	– С тобой – ничего,– сказала она.– Можешь гулять.
	Все еще раз внимательно осмотрели друг друга, привыкая к новому облику. Глядя 
на Боза, все решили, что с серьгой, пожалуй, он был поинтереснее, и Боз, 
недовольный, снова надел ее.
	На следующий день она принесла большой чемодан, и, вывалив содержимое на пол, 
сказала небрежно:
	– А вот и шмотки. Выбирайте, что кому понравится.
	– Похоже на тряпки, которыми я вытираю кисти,– заметил Боз.
	– Такими тряпками ты вряд ли вытираешь свои кисти,– сказала Джейн.
	Они принялись копаться, подыскивая себе экзотические одеяния (только Крошка 
Енот не принимал в этом участие). Дошло даже до драки, в которой погиб один 
костюм, как обычно, самый лучший. Сид выбрал классные бархатные лиловые штаны с 
клешами и рубаху с пышным кружевным воротником. Стюарт облачился в английский 
охотничий костюм из красного сукна, еще ему достались высокие сапоги. Боз нашел 
всего-навсего одну косынку, но это была настоящая пиратская косынка с нехитрой 
пиратской символикой.
	– Дайте мне черные зеркальные очки,– сказал Боз, когда посмотрел на себя в 
зеркало.
	– А он понимает,– заметила Джейн и дала ему свои очки.– Какой душный злобарь! 
– воскликнула она, оглядев Боза с ног до головы.– И эта серьга... Ну, будьте 
пока такими, а потом видно будет.
	И она делала снимки, много цветных снимков, и показывала их музыкантам, пока 
они не научились держаться так, будто провели в этих костюмах всю жизнь. Ну, 
Крошка Енот действительно провел.
	– А как тебе наша музыка? – спросил ее однажды Сид.
	– Видишь ли,– сказала Джейн,– я плохо разбираюсь в музыке, ведь я ничего не 
слушаю, кроме "Дип Перпл". Вот если б вы сделали "Дитя во времени", цены б вам 
не было.
	И они сделали "Дитя во времени". Это было на последних репетициях перед 
фестивалем, поэтому на фестивале было решено сыграть именно ее. Ведь последняя 
песня – всегда самая любимая.
	А фестиваль все приближался, и однажды Сид понял, что он будет завтра. Весь 
вечер он ни о чем не мог думать. При чтении французского романа Сид допустил 
грубую ошибку, и старушка сразу обо всем догадалась. Ночью он тоже спал плохо, 
большую часть ночи бредил, и в его бреде были причудливо намешаны сон и явь. То 
ему казалось, что выступление уже началось, но установка все время уезжает 
вперед, или что она вообще стоит вверх ногами. Вдруг оказывалось, что вместо 
Крошки Енота вышел петь кто-то другой, незнакомый – да и поет совсем не то. В 
саду отрывисто кричали павлины, а палочки были то длинными, то короткими, как 
карандаши. Под утро спальня наполнилась людьми – оказалось, что концерт будет 
происходить тут – и старуха выехала в инвалидном кресле, одетая в кожаную куртку 
и в алой пиратской косынке, а за креслом стоял человек, похожий на его отца, но 
он и был и не был им, вот что было самым мучительным.
	Он проснулся в шесть утра. За окнами плавал туман. Рассвет Ватерлоо, подумал 
Сид.
	– Дорогая, я видел сегодня дурной со-он,– сказал он старухе, но она спала, 
почти утонув головой в подушке из гагачьего пуха, который, как известно, очень 
легкий и мягкий.
	В шесть начинался фестиваль, а до этого они втроем (Боз обещал подойти к 
началу) валялись на вершине холма и смотрели, как техники монтируют аппаратуру. 
Сиду было страшно и не хотелось ни о чем думать.
	– Не дрейфь,– сказал тедди-бой Стюарт.– Даже если мы и не займем первое 
место, ничего страшного не случится.
	– Ага,– сказал Сид.– Так-то оно так.
	– Нет, случится,– сказал Крошка Енот.– Сид, не слушай его.
	– Тоже верно,– вздохнул Сид.
	Без десяти пришел Боз.
	– Привет,– сказал он.
	– Здравствуй,– сказал Сту.
	– Привет! – повторил Боз.
	– Да привет, черт возьми!
	– А,– ухмыльнулся Боз.– Это все ты. Все тот же старый глупый Стюарт.
	– Ты чего? – спросил Крошка Енот.
	– Никаких колес, – сразу сказал Боз.– Я чист, друзья мои!
	– Ты принял... это... ЛСД? – ужаснулся Сид.
	– ЛСД да. Но не я. Оно принялось мной,– объяснил Боз.
	– Я тебя убью за твои дурацкие эксперименты,– предупредил Крошка Енот.– Если 
что-нибудь будет не так...
	– А я, пожалуй, добавлю,– сказал Сид.
	– Ладно, ладно, – буркнул Боз,– наехали... Я ребенок, что ли? Первое 
выступление, оно же раз в жизни! Могу я повеселиться?
	Вот умеет он находить причины, подумал Сид. Такие, что и сказать нечего. 
Настоящий идиот.
	– Нет, я серьезно,– сказал Крошка Енот.– Смотри, если что...
	– Спокуха,– сказал Боз.– Ничего не будет.
	С этими словами он отошел и устроился неподалеку на траве, искоса поглядывая 
в их сторону. Крошка Енот снова уселся рядом с Сидом.
	– Не сердись ты на него,– сказал Сид.
	– Он не маленький,– буркнул Крошка Енот раздраженно.– Я тоже мог напиться.
	– Ну, все равно не надо,– сказал Сид.– Не бежать же ему в туалет.
	– Не спасет его туалет,– сказал Крошка Енот.– Ладно,– закончил он 
неожиданно.– Я ему после концерта вломлю. Давай лучше слушать.
	– Что ты, я не буду слушать,– всполошился Сид.– Они же все такие крутые!
	И он старался не слушать. Но все равно видел, как быстры и точны в движениях 
вражеские барабанщики. Никаких шансов, думал Сид в полнейшей панике. И чего, 
спрашивается, мы сюда приперлись? Он не сразу сообразил, что на сцену вызывают 
именно их.
	– Пошли, чувак,– сказал Крошка Енот.
	– Ну, Крошка Енот, ох, Крошка Енот,– ответил Сид.
	– Да ладно! Ты не один, нас все-таки четверо...
	Он почувствовал на своем плече руку.
	– Не волнуйся, барабанщик,– сказал Боз.– Барабанщик. Помнишь, у Битлов в 
"Come Together": щщик! Вот на, пожуй.
	Сид машинально взял и сунул в рот нечто, вкуса он не разобрал, а когда 
спохватился и хотел выплюнуть, выплевывать уже было нечего – он все сжевал.
	– Колись, что это было? – резко спросил он Боза.
	– Сухарик это был, дурья башка,– ухмыльнулся Боз.– Сту вон такой же съел.
	Размышляя над случившимся, Сид поднялся на сцену и сел за установку. Тут его 
вновь бросило в дрожь: черт, это был не его "Тактон"! Зрители тихонько 
переговаривались, кое-где слышались смешки. Это они надо мной смеются, подумал 
Сид. Ноги что-то плохо слушались. Очень я смешной, да. Потом он решил, что они 
его, наверное, даже не видят. Это Крошка Енот стоит впереди всех. Ты бы мог вот 
так встать впереди всех, перед совершенно незнакомыми людьми?
	Надо их полюбить, решил Сид, и, прищурившись, осмотрел первые ряды. Нет, 
людей с такими рожами невозможно любить! Они же все такие безучастные – с же 
такими лицами, наверное, они торопятся по утрам на работу, едут в метро или ждут 
на остановке трамвая, трамвай вырастает в тумане холодным пятном, и каждый 
думает в эти моменты о своем. Хотя, подумал Сид, не у всех здесь рожи. Есть одна 
симпатичная девушка... две. Вот для них и будем барабанить.
	– Что? – спросил Сту, оборачиваясь.
	– От винта! – ответил Сид, совершенно неожиданно для себя.
	Зажглись прожектора. Сверкнув, как золотая рыбка в аквариуме с чистой водой, 
Крошка Енот прошествовал по авансцене и, подобрав брюки, сел за орган. Не 
торопясь, он застегнул пуговицу. Пугает, догадался Сид. Что же все-таки дал мне 
Боз? И, кстати, Стюарту. Как он там, жив?
	Стюарт был жив. Сид взялся за палочки.
	– "Дитя во времени",– объявил Крошка Енот. Ударные согласные горошинами 
раскатились над притихшей публикой, по несколько раз отражаясь в ревербераторах.
	– "Дип Перпл", мать их так,– пробормотал Боз, но его многие услышали. Кто-то 
сказал:
	– Это панки.
	Песня начиналась с органного соло и ударов по тарелке. На Сида эта колотня 
действовала усыпляюще, и он проснулся только к началу первого куплета. Ох, 
здорово Крошка Енот пел! Казалось, весь воздух полон только его голосом. Начался 
второй куплет. Сид вступил на сильную долю и повел, изредка пробегая волной по 
альтам. Не могут нам за такую ерунду ничего присудить, подумал он. Но подождём 
быстрой части.
	Вскоре Сид заметил, что Боз тоже засыпает. Еще бы, в его партии всего три 
аккорда. Ну, потом соло... Я бы тоже заснул, если бы мне разрешили играть только 
на трех барабанах. А, вместо того, вон их сколько! И я ударю по каждому, 
пройдусь, как ливень по стеклам, потому что это мое хозяйство... Он так и 
сделал, и в зале кто-то одобрительно крякнул.
	Какая скучная, статичная песня! И главное, она не дает совершенно никакого 
представления о том, кто мы и какие мы. Или это мы ее так исполняем? Нет, они 
играли хорошо. Зачем мы ее только репетировали! А вы зачем ее сочинили, старые, 
нудные "Дип Перпл", мать вашу так, мы панки...
	Сид переместил акцент, вставил бочку между долями, разбил ведение на пары... 
Он работал с холодной самоотверженностью профессионала. Почему же Сту играет 
стаккато, ведь он так славно ухал на своем басу! На басу? Но теперь звучала явно 
не бас-гитара! Неожиданно Сид понял, что они играют уже не "Дитя во времени". 
Что-то шло не так. И Крошка Енот, развернувшись, махнул рукой, и все сразу же 
поняли, что это значит – и разом остановились.
	Тишина повисла кромешная. Только Сид беззвучно стучал, не касаясь палочками 
барабанов, и слушал оглушительные удары счетчика. В паузе будет одиннадцать 
ударов, не двенадцать – а на двенадцатый он вступил в три четверти, и Стюарт, 
Стюарт понял! Нет. Он просто знал это с самого начала, это же так естественно; 
они все знали это: нелепая пауза и сразу же вальс. Вот тут сделаем чаще – шесть 
восьмых, ровно пол-такта, и потом сразу же в четыре четверти... Так, Стюарт 
взял. Обрадовались? Старый добрый рок-н-ролл? Он действительно старый, но он не 
добрый! И вот вам... этот размер, я не знаю, как он называется, но он такой 
кайфовый, и пожалуйста, танцуйте под это!
	Что? Нет, они танцуют! Под наши сто пятьдесят шесть сто пятьдесят седьмых 
танцуют те самые две девушки! А, ясно: это Джейн, а вторая, очевидно, ее 
подружка. Но не только они... Джейн, очнись, неужели мы играем "Дитя во 
времени"?
	Стоп, пауза. Эта будет на семь долей. Боз не останавливается, он выдирает 
ревущие и воющие дабл-стопы из своего рогатого инструмента. Быстро в четыре 
четверти, и – в тарелки, их должно быть много! Снова пауза, эта на пять долей. 
Микрофон, запущенный Крошкой Енотом в пространство, медленно возвращается, 
вытянутый за шнур... Боз встает на колени, он согнулся над грифом. Его рвет, 
рвет септаккордами. Пауза. Брейк. И, теперь со Сту – сильные доли, и все мимо, 
мимо! Боз забирается все выше, он обрывает струну за струной... он все порвал, 
этот Боз! Но мы взбираемся в немыслимой секвенции, я и Стюарт, а Боз стоит у 
динамика и трясет гитарой, и динамик орет, как пароход в тумане, как Ревун у 
Брэдбери. Орган кашляет и сворачивается змеей под руками Крошки Енота. Боже, что 
он с ним вытворяет! Боже, храни безумных музыкантов – мы мчимся, как кони от 
пожара, меняя размеры и темпы, точнее, я их меняю, а Сту приканчивает, 
разделывая на сильные и слабые доли.
	Ну, хватит. Четыре четверти и синкопа для интереса. Но этот рифф! Откуда 
Стюарт его взял? Он его выдумал, догадывается Сид. Сам построил такое на 
блюзовом ладу. Или, вернее, само построилось. И это верный знак, что мы на 
правильном пути. Он страшный человек, этот Стюарт, если сочиняет подобные 
страхи. Вон он стоит в своем охотничьем костюме, а на лице!.. Нет, я его немного 
боюсь, пожалуй. Я никогда его не понимал до конца. Никого никогда не понимал до 
конца. Крошка Енот начинает петь, он как птица, и все лучи в него, и опять это 
правильно... теперь уберем синкопу, чтобы он не заикался; стало скучней, зато 
какая появилась тяжесть! Ну конечно, Сту! Он бросил свой рифф и теперь топчет 
каждую долю. Рифф, скорее всего, тут же забылся. Все быстрее, быстрее. Вот это 
уже настоящее "Дитя во времени"! Еще быстрее, еще... все. Все! Стюарт, куда?? 
Голос Крошки Енота взмывает волной и возвращается, переходя в другую 
тональность. Извините, но это наш концерт, а значит, и наша музыка. Никогда, ни 
перед кем, он не открывался. На попойках, с друзьями – да, но там им приходилось 
пользоваться словами. Ни перед отцом, ни перед матерью. Это дурно. Брейк. Это 
как скорлупа. Еще один. Боз прыгает на два метра, и гитара в его руках как 
топор. Скорлупа, которая сковывает тебя все сильнее и сильнее, так что в конце-
концов те, кого ты презирал и считал лишенными души, окажутся добрее и 
снисходительнее тебя... Это отвратительно, хотеть чего-то всей душой и так и не 
решиться. Теперь он это понял, так, что ли? И что? Ритм по-прежнему быстрый. В 
рабочем дыра: к черту рабочий! Есть две бочки: как вам дробь по двум бочкам? Он 
так часто бывал неправ, а остальные правы. Ну и молодцы! Никто – из них – 
никогда – не сидел в ритм-секции электрической рок-группы, когда она уже 
выпущена на сцену и готова заложить душу за еще один момент того, что называется 
Драйвом. Двойной удар. Кстати, так многие и делают. И как можно спорить с теми, 
кто этого не понимает! И вот же, опять выходит: они, значит, не врубаются, а ты 
один такой умный, но, видите ли, окружен одними тупицами и вынужден замыкаться в 
самом себе. Поганенько. Но если это так? Ведь не могу же я все время ошибаться. 
Дюк (это я по каубелу бью)! Можно разбить скорлупу, но... зачем? Зачем теперь? 
Руки Стюарта на грифе становятся неразличимыми. Голос Крошки Енота все рвется, 
рвется, он открывает дверь за дверью, и я знаю – здесь предела нет. Можно 
сыграть как никогда круто, а назавтра прийти и сыграть чуточку лучше. Но они уже 
так устали! Или не они? Устали руки. К сожалению, он не может играть без рук и 
ног. Или... Может!! Музыка льется совсем другая, непривычно запредельная, в ней 
не различить ни одного инструмента, и ее слышат только избранные.
	А барабаны, лязгая, вываливаются на сцену, тарелки падают одна на другую, а 
Боз прыгает по этому и доламывает гитару о все подряд. Музыка переходит в 
какофонию. Сид падает с табурета, Боз с обломком грифа бросается ему на помощь. 
Прожектора разом гаснут, усилители тухнут, превращаясь в неясно громоздящиеся 
глыбы. Похоже, это конец песни.
	– Врубите все назад! – орет Крошка Енот, отшвыривая микрофон.
	– Ублюдки! – кричат из зала.– Вы чертовы ублюдки, вы здесь не одни, козлы!
	– Вы сами чертовы ублюдки,– кричит Боз, размахивая руками.– Вот ты, ты говно, 
а не зритель! 
	– Ах ты...– задохнулся кто-то и полез на сцену. Сзади истошно завизжала его 
женщина, пытаясь схватить его за рукав.
	– Красный пиджак! – обрадовался Боз, хватая стойку от микрофона.
	– Боз, нет!!! – рявкнул Крошка Енот, хватаясь за другой конец стойки.
	Усилители оживают, и некоторое время динамики бешено свистят.
	– Тихо, – раздается над полем голос.– Группа закончила свое выступление. Мы 
просим их уйти со сцены.
	– Какого черта вы вырубали электричество? – спросил Крошка Енот, поднимая с 
земли свистящий микрофон.
	– Вы хотите иметь дело с милицией?
	– Иди ты,– ответил Крошка Енот.
	– Кому понравилось – хлопайте! – встрял Боз. В зале послышался свист, и, как 
ни странно, довольно-таки бурные аплодисменты. Что-то тяжелое – Сид не стал 
смотреть, что – пролетело и разбилось об стену у него над головой.
	– Ладно,– сказал мужик в красном пиджаке, садясь на свое место.– Ты только 
после концерта никуда не сваливай, понял?
	– Я к вашим услугам,– ответил Боз высокомерно, собирая обломки гитары.
	Стюарт осторожно отключил бас и, пошатываясь, направился за кулисы. Сид 
махнул рукой и пошел вслед за ним. За кулисами уже ругались.
	– Вы чокнутые, ребята,– говорил кто-то на повышенных тонах.– Нам после вас 
играть, наверное! Тут не ваш концерт, тут фес-ти-валь, понятно вам?
	– Конечно,– сказал Крошка Енот.
	– Вы можете сколько угодно долбать свои чертовы гитары, но установка общая, 
черт возьми!!! Где та скотина, которая у вас барабанит?
	– Я попросил бы повежливей,– сказал Сид, выступая вперед.– Я заплачу, сколько 
вы скажете.
	– Ты нам выступление сорвал, придурок. Засунь свои деньги себе в жопу!
	– Заткнись, зануда,– сказал Боз, плюхаясь на стул.
	– Что ты его слушаешь? – спросила какая-то девица, очевидно, из их группи.– 
Что, они думают, они круто сыграли? Они "Дип Перпл" вообще-то когда-нибудь 
слышали? Или они думают, что это было на что-то похоже?
	– Ты, собственно, кто? – спросил музыкант Боза.
	– Я гитарист группы, которая в сто раз круче твоей, чувак, – сказал Боз.– Ты 
уж смирись.
	– Ты дурак. Вам серьезно говорят, что вы как дети? Вы бы не лезли на сцену, 
пока не умеете толком играть. 
	– Зачем они издевались над классикой? – не унималась девица из группи.– Это 
лажа, а не "Дип Перпл".
	– Совершеннейшая лажа,– подтвердила другая.
	– Ах, ах, мы не хотим их! – сказал Боз противным голосом, скорчив рожу.
	– Ты бы гитару настраивал перед выступлением, чувак,– сказал еще кто-то.
	– Да кайфово они сыграли,– сказал еще один.– Только свиньи они, мы-то на чем 
играть будем?
	– А вам незачем играть,– сказал Боз.– По-моему, это ясно.
	– Заткнись, козел,– сказала девушка из группи.
	– Ты сама заткнись,– раздался голос Джейн.
	– Ты-то что скажешь? – спросил Крошка Енот, улыбаясь.
	– Ну, ты же видишь – я ревела как дура!
	Сид внимательно посмотрел на нее – действительно, мокрое лицо.
	– Вот не надо нас жалеть,– сказал он.
	– Да ладно, у вас комплексы,– засмеялась она.
	– Да они играть не умеют,– опять сказал кто-то, но это прозвучало как-то 
неубедительно.
	– Ладно,– сказал гитарист другой группы с неприязнью.– Если вы считаете, что 
это круто – хорошо, рано или поздно вам все равно выбьют эту дурь из башки. 
Просто это свинство, ребята – раздалбывать инструменты, на которых играют 
другие.
	– Да свинство, свинство,– согласился Сид.– Мы группа свиней. Извините, 
ребята. Пойдем, посмотрим, что там можно сделать.
	Десятью минутами позже, когда другая группа начала играть, они собрались на 
холме и сидели, особо уже ни во что не вслушиваясь.
	– Так все-таки,– сказал Крошка Енот.– Скажи эти слова еще раз.
	– Вы молодцы,– сказала Джейн.– Все было ништяк.
	– Правильно, мы всех их убрали,– кивнул Боз.– А то почему они так орали? 
Испугались они, вот что я вам скажу.
	– Но какого черта ты матерился со сцены? – спросил Крошка Енот.
	– Нас поколотят, это точно,– сказал Сид.– Потому что ты перегнул палку, Боз.
	– Да,– сказала Джейн.– Это было лишнее.
	– А ты что скажешь, Сту?
	Стюарт молчал. Крупные капли пота стекали по его лбу.
	– Я хотел бы знать,– звенящим от негодования голосом произнес он,– что за 
дрянь ты скормил мне перед выступлением!
	– Да, кстати,– вспомнил Сид.
	– Да сухарик это был,– ухмыляясь, ответил Боз.– Обычный кусок хлеба, сушеный 
в духовке. Вот, валялся в кармане – дай, думаю, скормлю ритм-секции. Вкусный?
	– А что? – спросил Крошка Енот.– Что не так?
	– Ты не ел? – спросил Сту.
	– Нет.
	– Ты слышал, как мы играли? Мы все играли... правильно?
	– Да не слушай ты этих дураков! – улыбнулся Крошка Енот.– Играли вы четко, 
очень круто, прямо виртуозно. Особенно в средней части. Да им ни за что так не 
сыграть.
	– Вот они и ругаются,– добавил Боз.
	– Ты что хочешь сказать,– задыхаясь от удивления, спросил Сид.– Что не было 
пауз, ускорений, риффа? Кстати, Сту, что за рифф?
	– Рифф? – спросил, в свою очередь, Сту.– Не играл я никакого риффа! Я вообще 
не играл, ты можешь понять?
	– Какого же черта ты не играл? – ухмыльнулся Боз.
	– Да я поднимал руки от баса, и он продолжал звучать, как скрипка! А Сидни 
стоял рядом и говорил: "тук,тук,тук". Зачем ты говорил "тук"?
	– Шизики в ритм-секции,– хихикнул Боз.
	– Играл ты,– сказал Крошка Енот.– Я слышал. И Сид играл.
	– Играл,– совершенно ошарашенный, повторил Сид.– Ты мне другое скажи: мы 
синкопировали в средней части?
	– Так вот когда вас стукнуло,– негромко пробормотал Боз.
	– Что, что? – спросил Стюарт.
	– Ничего, ничего. Quite normal.
	– Тихо! – вдруг сказала Джейн.– Сейчас, кажется, будут объявлять результаты.
	Они стали слушать. В жюри ругались. Сперва они решали, стоит ли вообще 
обсуждать эту группу. Потом все-таки решили, что стоит, и тут же приступили к ее 
обсуждению. Члены жюри – одиннадцать человек – столпились около двенадцатого, 
невысокого курчавого человечка в круглых очках и пиджаке с бархатным 
воротничком. Каждый что-то ему говорил, но он, казалось, их не слушает. Со 
своего холма Сид не мог слышать спора, он только видел, как человек в очках 
достает платок и время от времени утирается. Рассеянная улыбка блуждала по его 
лицу. Наконец, он махнул рукой. Тогда председатель жюри сел на своё место.
	– Начнем голосование,– сказал он.
	На сцену поднялась девушка с завязанными глазами. В руках она держала большие 
весы. На одной чашечке было написано "за", на другой – "против". Члены жюри по 
очереди подходили и бросали специальные гирьки, и все в чашку "против". 
Последним подошел курчавый. Он вынул свою именную гирьку и мягко, но решительно 
опустил ее в чашку "за". И тут же она перевесила все остальные.
	– Вы безумец, мистер Фрипп! Вы идиот! – крикнул кто-то из жюри. Человек с 
бархатным воротничком, не обращая на крики внимания, сел на свое место и начал 
протирать стекла очков.
	– Одним голосом против одиннадцати песня "Дитя во времени" признается 
победившей,– сказал председатель жюри, посмотрев на весы.– И все же, господин 
Фрипп... Пожалуйста, обоснуйте свое мнение.
	Господин Роберт Фрипп поднялся и надел очки.
	– Ну, это...– сказал он.– Круто это было, и все. Надо же уметь это видеть и 
слышать! Да чего вам объяснять. Ребята! – обратился он к сидящим на холме.– 
Спасибо! Я такого улетного джаза еще никогда не слышал.
	И он плюхнулся на место, утирая слезы клетчатым носовым платком.
	Следующим вечером они сидели в своем кафе и тихо радовались. Вскоре к ним 
присоединился Крошка Енот.
	– Читайте,– молвил он, бухая на стол сегодняшнюю газету.– Статья называется 
"Новые имена", подзаголовок – "Песня "Дитя во времени" признана лучшей песней 
недели."
	– Я вслух читаю,– предупредил Боз, разворачивая газету.
	– Только без комментариев,– попросил Сид.
	– Ага,– сказал Боз.– Очевидно, вот... "Фестиваль прошел ровно, если бы не 
блестящее выступление молодой группы, исполнившей классическую композицию "Дитя 
во времени". Жюри единогласно присудило ей первое место; была также отмечена 
оригинальная аранжировка." Ну, ну. "Вокалист Джон Уэй продемонстрировал пение 
отличного качества, ничуть не уступающее гиллановскому, а интересный гитарист 
Беверли "Боз" – экспрессивную манеру игры на гитаре, напоминающую стиль Бо Дидли 
и Сида Баррета." Во дают! "Джазовый барабанщик Сид Руй Диас, муж известной 
городской миллиардерши доньи Десперадос, так же оказался на высоте и показал 
высокий класс игры на ударных инструментах. А филигранная, безукоризненная 
работа бас-гитариста группы Стюарта Шермана заставляет нас вспомнить лучшее из 
Джона Энтуайстла и Джефа Бека. В целом, уже сейчас можно сказать: у этой 
четверки большое будущее, и фестиваль принес им общегородскую известность – что 
еще раз подтверждает необходимость проведения мероприятий такого рода как можно 
чаще." Все.
	– Ну, как? – спросил Крошка Енот, величаво помешивая кофе.– Журналист не 
слажал?
	– Ох, да,– задумчиво произнес Боз.– Круто. Набить бы ему морду.
	– За что? – удивился Сид.
	– Ну, так,– смутился Боз.– Хорошая ведь очень статья. Надо же что-то сделать.
	– Раз так, еще кофе, и давайте чего-нибудь выпьем! – воскликнул Крошка Енот.
	Сид предложил мартини, но они его не захотели. Тогда он предложил херес, и 
они опять отказались. В конце-концов решили пить портвейн, тот, что подешевле.
	– Long live Rock-n-roll ! – сказал Крошка Енот, поднимая стакан.– Да 
здравствует рок-н-ролл! Чтобы гремело! 
	– Я только не пойму,– заявил Сту, выпив.– Кто такие эти Джон Энтуайстл и Джеф 
Бек, "лучшее из которых заставляет вспомнить моя работа"?
	– А мне другое непонятно,– перебил его Сид.– Неужели нельзя было обойтись без 
упоминания о миллиардерше?
	– Ты огорчился? – улыбнулся Крошка Енот.– Брось! Должен же быть в статье 
какой-нибудь ляп! Зато тебя назвали "Джазовым барабанщиком", а это великая 
похвала. Если б меня назвали "джазовым певцом"...
	– Ну, тогда давайте выпьем за то, чтобы этот ляп был самым ужасным ляпом в 
нашей жизни,– сказал Сид. И они выпили за ужасный ляп.
	– Ну, еще о ритм-секции написали, как обычно, в самом конце,– ворчливо 
заметил Сту.
	– Нельзя же всем угодить,– сказал Сид.– Все-таки впереди стоят они, а не мы.
	– И потом,– добавил Боз,– как бы там не обижали вашу распрекрасную ритм-
секцию, всякому дураку понятно, что группе нужно не только красивое личико, но и 
надежная, тяжелая задница. У нас такая есть, слава Богу. Когда я говорю "иди в 
жопу" – я люблю тебя, Сид.
	– Спасибо, Бозо,– поклонился Сид.– У тебя неповторимое и образное мышление.
	– И все-таки обидно,– сказал он, помолчав.
	– Обидчивый ты наш,– вставил Боз.
	– Обидишься тут: а что они Крошку Енота обозвали Джоном Уэем?
	– Ну,– улыбнулся Крошка Енот,– им же страшно.
	И было уже за полночь, когда они, выпив за Сида, потребовали еще вина, и 
хозяин кафе повесил на дверь табличку "закрыто" и присоединился к ним. Лампы 
горели, приглушенные. Сид, совершенно расслабленный, наклонился к Стюарту и тихо 
спросил заплетающимся языком:
	– Ну, а рифф, Сту? Или не было его? А что же тогда было?
	– Не было, не было,– ответил тот.– Ты только стоял и говорил "тук, тук, тук". 
Сид, Сидни – зачем?
	И они, не сговариваясь, повернулись к Бозу.
	– Боз! Я тебя сейчас вот этим ножом! – сказал Сид свирепо.– Признавайся, что 
ты нам скормил.
	Боз сидел некоторое время, собираясь с мыслями. Наконец, он произнес:
	– Ладно. Настырные вы. Скажу честно, как на духу.
	Они наклонились поближе.
	– Как на духу,– повторил Боз.– Это был сухарик. Самый обыкновенный. Ну, может 
заплесневелый чуть-чуть. Прикинь, а?
	Но по его лукавому взгляду было ясно, что он врет.



	Часть третья.

	Прошел год, и многое изменилось, но однажды августовским вечером они втроем 
сидели в том же кафе и пили портвейн той же гнусной марки, правда, из других 
стаканов. Кафе теперь называлось в их честь, и пол-города знало, что их можно 
встретить здесь по вечерам. И очень часто.
	– Мистер Боз,– сказал Бэггинс, хозяин кафе.
	"Мистер Боз" обернулся. Ничуть-то он не изменился, этот Боз, даже косынка у 
него была прежней. И на пальцах левой руки у него теперь сверкали перстни – 
золотой и серебряный. Кажется, один подарил Мик Джаггер, другой же был подарком 
Бориса Гребенщикова из России, и этот перстень был на самом деле не серебряный, 
а мельхиоровый.
	– Да,– сказал Боз.
	– Тут вами интересовались какие-то дети,– сообщил Бэггинс.
	– И что вы им сказали?
	– Все, что обычно,– усмехнулся Бэггинс.
	– А что он обычно говорит? – тихо спросил Сид.
	– Да мне наплевать,– ответил Боз.
	Интересно, подумал Сид. Зачем дети ищут Боза? Чему хорошему Боз может научить 
детей? На него и мухи-то не всегда садятся. Правда, это могут быть охотники за 
автографами. В последнее время их развелось необычайное количество. Сид и сам 
несколько давал автограф. Как правило, на подпись совали их первый диск, 
маленькую пластиночку с двумя песнями, которую они записали зимой в столице за 
три часа. Забавно, она даже поднялась до какого-то места в хит-параде – Сид 
только не помнил, до какого, то ли восьмого, то ли восемнадцатого. Она там 
торчала до марта. Они, вообще-то, не думали ни о каких записях. После фестиваля 
они снова начали репетировать, и, оказалось, это очень непросто – подолгу гонять 
одну песню, сидя в маленьком зале – после сногсшибательного выступления перед 
тысячью или двумя тысячами человек. Пожалуй, они даже впали в уныние. Но потом 
появился некто Брайан, и все закрутилось. Сид всегда думал, что зваться так – 
удел исключительно одних рыцарей-тамплиеров из романов Вальтера Скотта, которые 
Сид читал теперь старухе перед сном. Однако сам Брайан нисколько не комплексовал 
по этому поводу. Он любил фаршированную рыбу, тащился от Оскара Уальда и всего, 
что с ним связано, и при иных обстоятельствах он даже мог бы стать пятым в их 
маленькой компании...
	Они, помнится, сидели в своем кафе, сильно поддатые, потому что репетиция 
кончилась, и можно было расслабиться, а меры они не знали. Почему они столько 
пили? В доме Розалинды была комната с книгами, целая библиотека; случилось так, 
что Сид натолкнулся на томик Экзюпери, и там был удав, проглотивший слона, и еще 
некий пьяница, который говорил:
	– Я пью, чтоб забыть.
	"Что забыть?" – спрашивали его.
	– Что я пью.
	И теперь, всякий раз, когда Сид пытался ответить, в его голове обязательно 
всплывала эта фраза: "Я пью, чтоб забыть. Что забыть? Что я пью..." Рок-н-ролл 
вовсе к этому не обязывал. Но он даже не связывал это с рок-н-роллом. Он привык 
сидеть каждый вечер под задымленным абажуром и, слушая трепотню друзей, изредка 
вставлять что-нибудь своё. И радоваться, как они тебя понимают – или как ты 
понимаешь их, это ведь одно и то же. Вот они так же сидели, когда в кафе вошел 
Брайан. Он был похож на слепня в своих зеленых очках. Сид так и сказал Бозу:
	– Он похож на слепня.
	– Секьюрити,– отозвался Боз с отвращением.– Сейчас он достанет пушку.
	– Это они? – спросил Брайан у Бэггинса, и тот кивнул. Тогда Брайан подошел к 
их столику и представился:
	– Меня зовут Брайан.
	– Ну, и...– сказал грубый Боз.
	– А вы – те самые ребята, которые играли "Дитя во времени"?
	– Ну, вы же уже справлялись у Бэггинса,– нелюбезно ответил Стюарт. Сечас нам 
вставят за барабаны и ругань со сцены, подумал Сид.
	– Да вы садитесь,– сказал он, придвигая к столу свободный стул.
	– Очень хорошо,– сказал Брайан.
	– Пейте портвейн,– предложил Крошка Енот.
	– Спасибо. Я не пью портвейн.
	Боз, не таясь, громко фыркнул, а Крошка Енот пожал плечами, и повисла 
неловкая пауза.
	– Я занимаюсь молодыми группами нашего города,– сказал Брайан.
	– Что там нового, что слышно? – спросил Боз.
	– Вам надо научиться разговаривать с людьми из шоу-бизнеса,– сказал Брайан.– 
Они работают на вас. Нельзя хамить тем, кто на вас работает.
	– Вы хотите подрядиться таскать мой кейс? – спросил гадкий Боз.– Учтите, он 
тяжелый, а я много не заплачу.
	– Закройте рот,– сказал Брайан.– Я хочу предложить вам запись на студии и, 
может быть, гастроли по стране – а это уж как мы с вами поладим.
	Все действительно закрыли рты. Нарушил молчание Крошка Енот.
	– Звучит заманчиво,– сказал он.– Может, вы сначала послушаете наш репертуар?
	– Вот это серьезный разговор,– сказал Брайан.
	В следующий раз они пили уже все вместе, хотя Брайан и не пил портвейн. Он 
быстро попал под обаяние четверки, и только с Бозом ему не удалось найти общий 
язык, что, впрочем, неудивительно.
	– Пойми, Джонни,– говорил Брайан, склоняясь к Крошке Еноту.– В музыке сейчас 
столько дерьма! Еще никогда не было столько музыки – и никогда она не была 
настолько дерьмовой.
	– Семидесятые кончились, мой друг,– заметил Крошка Енот.
	– Да! Но мы живем в наше время! И я хочу слушать хорошую музыку. И поэтому я 
ищу группы, играющие старую музыку. Я сам раньше играл на гитаре, а потом мне 
стало некогда, понимаешь?
	– Понимаю,– сочувственно произнес Крошка Енот.
	– Групп с вашим потенциалом я еще не встречал.
	– Ну,– сказал Крошка Енот, не зная, что сказать.
	– Я человек бизнеса,– сказал Брайан.– Я не музыкант. Иногда я вам завидую. Но 
чаще – нет! Если б не люди в красных пиджаках, кто бы о вас слышал?
	– Ну, ты не господь Бог, Мак, – сказал Крошка Енот.– Бог не ходит в красном 
пиджаке. Если б не музыка, людей в красных пиджаках просто не было бы.
	– Какая чушь! – сказал Брайан.– Всегда есть те, кто играет и те, кто платит 
за музыку.
	– Ну и кто ты в таком случае? – спросил Боз.
	– Я?..– улыбнулся Брайан.– Разве это так важно... У меня есть автобус, и я 
повезу вас в столицу.
	Боз, конечно, брюзжал.
	– Опять же чушь собачья, эта ваша столица,– сказал он.– Там, как известно, не 
любят звезд панк-рока.
	– Но мы же не играем панк-рок,– возразил Стюарт.
	– А что же мы играем? – язвительно осведомился Боз.
	Спросили Сида, но он не знал, он был барабанщиком. В столице их спросили, 
какие песни они собираются записывать. Подумав, они выбрали "Дитя во времени" на 
одну сторону, и про верблюда – на вторую.
	– Правильно,– сказал Боз.– Играть надо свое. Только называется она как-то по-
дурацки – "Песня о верблюде и торте".
	– И что ты предлагаешь? – спросил Сид.– Как ее надо назвать?
	– "Я потерялся",– сказал Боз, закуривая.
	– Но почему? – спросил Сту. Все-то он все время спрашивал.
	– Пойми, старик,– сказал Боз вкрадчиво, отводя его в сторону. – Песня о чем? 
Ты врубись в суть, ты сядь, закрой глаза и врубись в самую суть: я потерялся, ты 
потерялся, мы все потерялись. Цепляет?
	Он объяснил это каждому, и песню действительно назвали "Я потерялся". Вскоре 
пластинку стали продавать, и Сид иногда вздрагивал, слыша голос Крошки Енота по 
радио или на улице из открытого окна.
	Бэггинс, быстро смекнув в чем дело, изменил название кафе и стал брать плату 
за вход. А они сидели и пили себе, например, портвейн; сидели и посматривали на 
девиц, которые толпились на улице и пытались разглядеть, что они там делают: 
Бэггинс установил зеркальные стекла.
	– Пусть он назовет тираж,– сказал однажды Боз, глядя вслед машине Брайана.
	– Да ты успокойся,– сказал Крошка Енот.
	– Нет,– сказал Боз.– Это дело принципа. Этот сукин сын продает втрое больше 
пластинок, чем платит нам роялти.
	– Так этому же надо радоваться,– сказал Сид.– Я имею в виду, что так много 
пластинок продают.
	Стюарт добавил:
	– По-моему, Боз, ты становишься Крысой.
	– Крысой? – с горечью переспросил Боз.– Да! Я становлюсь Крысой. Это круто. 
Только мне обидно,он же на нас бабки зашибает.
	– Ну и что? – спросил Крошка Енот.– Он работает, как может. Тебе что, нужны 
деньги?
	– Да нет,– сказал Боз.– Мне вообще нужно очень мало. Мне по фигу, по 
большому-то счету. Но, может быть, мне за вас обидно!
	– Да ну! – воскликнул Сид.– Разве мы не играем музыку?
	– Да, и разве это не хорошо? – спросил Крошка Енот.
	– Ты просто не любишь его, вот и все,– добавил Сид.
	– Я вообще не очень люблю пиджаков,– сказал Боз.– И, кстати, я за вами тоже 
что-то такого не замечал.
	– Он не пиджак, Боз,– сказал Крошка Енот.
	– Ну, не знаю,– пожал плечами Боз.– Пахнет от него, как от пиджака, а сам он 
– черт его знает, может, и не пиджак... Люди странны! Потом, он педик. Никогда 
не думал, что нашими делами будет заправлять педик.
	– Бэггинс так не считает,– сказал Сид.
	– Да, уж он-то разбирается!
	Теперь всем хочется что-то с нас поиметь, подумал Сид. Но пусть – в конце-
концов, это их дело. Если им так лучше. Какое это отношение имеет к самой музыке 
– приятная, будоражащая и совершенно необязательная чушь! Все-таки они для нас, 
а не наооборот. Они – рыбы-лоцманы. Вот и случилось это "они и мы", отметил Сид. 
А что? На колокольне – мы, и колокол в наших руках. Это как та сила, которой 
мечтает владеть каждый, пусть совсем недолго, и тогда-то он победит чуму, сотрет 
границы, сделает так, чтобы мама и папа никогда не умирали... А сами-то они что 
полезного сделали за это время?
	Когда директора клубов приглашали их сыграть концерт-другой в их зале, они 
знали только, что перед ними – виртуозные ребята, нашумевшие на фестивале, и 
молодежи они нравятся все больше, а значит – цены на билет можно сделать такими-
то. О темной стороне их музыки они или не знали вообще, или не придавали 
значения. Публика в клубах всегда оказывалась уже изрядно разогретой. Глядя на 
них из-за установки, Сид всегда думал: ну, что будет с этими? Ему всегда 
казался чудесным процесс, когда совершенно чужому человеку начинает нравится то, 
что делаешь ты. Это здорово. Так и подмывает, раз поймав этого человека, давать 
и давать ему по мозгам, пока он не станет в точности таким же, как ты. Куча 
людей, шевелящаяся у сцены, виделась с его места как активное, явно разумное 
месиво, этакий кашеобразный монстр. Они дразнили его на каждом концерте, а 
монстр считал, что на концерте зрителем является он (он же был разумный). 
Изредка в зале мелькала Джейн с фотоаппаратом, слегка чужая от того, что она 
внизу, а не с ними на сцене, а потом они ехали к ней, пили зеленый чай, и вместе 
проявляли снимки – не потому, что им были так уж интересны застывшие моменты 
двухчасового безумия; просто они не могли так, сразу, уехать домой, у кого он 
был. Их уже тащило. И временами Сид замечал страх у нее в глазах, особенно когда 
кто-нибудь описывал подробности с последнего концерта. Она всякий раз начинала 
улыбаться, если видела, что на нее смотрят. Сид попытался поставить себя на ее 
место, и уже не смог. 
	За сентябрь они сыграли двадцать концертов.
	– Хорошо,– сказал Боз.– Пора переходить ко второму акту кислотной революции. 
Теперь, Сидни, давай денег.
	Сид дал и почему-то забыл спросить, зачем. Боз же по своим чертежам заказал 
комплект стробоскопов – бескровных пушек, стреляющих исключительно по мозгам, и, 
переведя все свои картины в слайды, пригласил одного своего сумасшедшего 
приятеля, и во время концерта тот проецировал их на все подряд – на стены, на 
потолок, на музыкантов, на обезумевшие лица людей. Песни, которые они раньше 
честно исполняли три минуты, звучали теперь все сорок, доходя в конце до 
оглушительного оргастического экстаза. Битловскую вещь "Please Please Me" они 
играли час. Боз носился среди вспышек и выворачивал ручки усилителей на полную, 
Сид колотил во все, что еще могло звучать, и часто не слышал сам себя. В своей 
рубахе и бархатных штанах он был ужасен. Волосы падали ему на глаза и набивались 
в рот, он закрывал глаза и ощущал, как стробоскопы стреляют в багровой темноте, 
а на барабане был нарисован глаз, и он вспыхивал в такт ударам по бочке. Справа, 
бастионом здравого смысла высился Сту, в своем дурацком английском костюме, где 
на каждой пуговице изображен рожок, и остекленелыми глазами глядел в никуда, 
вылепляя на басу изящное и неблагозвучное кружево лязгающих нот. А впереди всех, 
повесив голову, стоял Крошка Енот и грустил. Его носки висели над пропастью, а 
лицо ощущало жар зала.
	В "Марки" они играли "Я потерялся", тяжелый блюз с круговым риффом, от 
которого в конце-концов ум заходил за разум, и ничего не оставалось, как слушать 
слова – беспощадные и повторяющиеся. Сид подумал, что это, пожалуй, самая жуткая 
песня в их репертуаре. Иногда в скрещении лучей пушек он видел воздетый кулак 
Крошки Енота – он держал в нем зал со всеми его зрителями и полисменами, держал 
и бил его головой об стену, так казалось Сиду, а музыка вершилась, и каждый его 
удар звучал на весь мир. Тем кайфовей было, сложив палочки, сделать значительную 
паузу, и пока трое других на свой лад расправляются с Готическим Тортом, Сид 
тянулся к бутылке с водой и пил, проливая на штаны и грудь. А когда музыка, 
закручиваясь, начинала изнывать от отсутствия барабанов, он ловил ближайший удар 
счетчика и вступал вместе с ним.
	Счетчик стучал все быстрее. Иногда Сид задумывался во время игры. Он не любил 
такие моменты, он был занят, но как опасно мы играем, думал он, отбивая брейки. 
Вот та жизнь, к которой он шел, ради которой наделал столько глупостей, ради 
которой... Но только не все сначала! Так недолго и сбиться. Он, не задумываясь, 
делил такт на двенадцать частей и накатывал волнами на каждый четвертый удар. 
Сейчас он делает то, что призван делать в этой жизни. Неплохо бы это понять, 
прежде чем это кончится. Самое большее, что он способен сделать сейчас – это 
брейк в "Я потерялся". И вот... он играет его. Ничто не могло сделать его столь 
счастливым и сильным, кроме хорошей музыки – ведь вроде простая вещь, а попробуй 
ее сыграй, или хотя бы пойми, для чего она нужна. Сид не знал, для чего она 
нужна другим, но на концертах на него изредка накатывало чувство, что сейчас-то 
он и поймет... Тогда рефлексия заканчивалась, и в такие моменты он знал. Для 
чего же? Я не могу сказать. Возможно, я смогу это сказать потом, когда она 
кончится – сейчас же я просто боюсь этого больше всего, и тем сильнее звучит моя 
музыка. Мне все может сойти с рук, кроме ошибок в партии ударных. Например, 
свинство по отношению к родным. Ведь это было свинство? Я столько просидел дома 
взаперти, а теперь я синкопирую, как сукин сын. Джазовый барабанщик! Да, это 
было свинство, кайф! Я никогда не стану такими, как они. Травка в уборной перед 
концертом и дружба с Бозом – и хочется сделать еще что-нибудь неприличное, 
потому что нужно подняться... так высоко... или пасть так низко? Урвать еще один 
кусочек драйва, а потом – напиться, потому что нельзя все время думать, а потом 
снова концерт! Что нужно, чтобы было так? Если ты этого хочешь, ты будешь знать, 
что делать.
	(Они играли "Мое поколение" в Инди). Но ведь я рос совсем не таким. До какой 
точки нужно дойти, чтобы тащиться посреди грохота, потных лиц и угара, и еще с 
такими бакенбардами? Значит, вы разрушитель, Сид Руй Диас? Правнук конквистадора 
вскочил и четыре такта яростно колотил по бонгам. Да, и я учусь. Пока что мне 
больно разрушать эту стену – то, что они там нагородили вокруг меня. Но навыки 
растут. После каждого концерта я на год старше, старше и мудрее. Мелодия 
переходит в другую тональность, выше, и как легко, и... неужели на глазах слезы, 
Сид Руй Диас? Стоит ли плакать, когда мелодия каждый вечер из До переходит в Ми-
минор? Но ведь он почему-то сделал это, и – более того, теперь волосы дыбом, 
потому что Крошка Енот поет где-то на самых верхах, а Боз со Стюартом колотят в 
унисон на каждую долю, и есть какое-то чудо в том, что простые звуки могут так 
менять человека. Или это только кажется, но – бывает, и я плюю на сомнения! Вот 
так, не сомневаясь, в один альт и другой, и сломана палочка... Жаль, не все 
понимают слова "Поколения": я умру прежде, чем состарюсь. Да, умру! И хотя я 
никого с собой не зову (какого черта, в конце-то концов), но пусть каждый 
послушает и решит. Потому что большинство уйдет одним, давным-давно определенным 
путем. Они, как заколдованные, навсегда забудут сладкий кошмар мчащегося ритм-н-
блюза и высокий ангельский голос, витающий над сценой... И они будут с 
благожелательной улыбкой глядеть на молодых, ломящихся в закрытые двери какого-
нибудь не знаю какого клуба – счастливые отцы семейств, избавившиеся от 
недоразумений и угара молодости.
	Собственно говоря, сегодняшний хаос и то, что, возможно, ждет их впереди – 
одно и то же. Что могут дать музыканту пластинки, плакаты, фильмы, стадионы и 
телевидение? Но пусть, пусть это само наворачивается вокруг них, а они будут 
играть свою музыку. И делать это хорошо. Ведь он чувствует, что это то, что 
нужно? Чувствует. Если это можно назвать работой, мы работаем хорошо.
	– Мы работаем хорошо! – орал Сид, колотя по своим дурацким профессиональным 
барабанам.
	(Они играли "Шизофреник двадцать первого века" в Спикизи). И это – все?.. Но 
погляди, разве этого мало? Крошка Енот, воздев указательный палец, обматывается 
проводом своего микрофона и падает. Панки ревут, забираются на сцену и прыгают 
вниз головой... Решетка в Майнор Филд... Неприятное ощущение, что вот сейчас она 
рухнет и будет больно. Придавит бесноватого Боза, сомнет стойки тарелок, даст по 
голове... Но, что бы не случилось, Стюарт все равно будет стоять на своем краю 
сцены. Если понадобится, он добьет раненых и один сумеет выдать волнующую тему к 
вящему удовольствию кашеобразного монстра в зале.
	Боз что-то выкрикивает, с размаху ударяя по струнам своей Электрической Леди. 
Что он кричит?
	Он кричит:
	– Лай-лала! – и снова ему не возразишь. И снова ломается палочка, к черту ее 
и скорее за следующей, а если это последняя... ну-ну.
	В ноябре они давали четыре концерта в день, и в глазах Брайана виделся испуг, 
когда они трепались о своей музыке в автобусе по дороге в следующий город. Сид и 
не подозревал, что в мире есть столько городов. Правда, он ничего не запомнил. 
Интересно, что произойдет раньше – он умрет или сойдет с ума?
	Теперь Сид знал ответ. Но тогда – нет еще. Они заканчивали третий за день 
концерт, то ли песней про Торта, то ли "Поколением". Сид вдруг почувствовал, что 
музыка делается раздражающей и громоздкой, и с каждым тактом все хуже – ему 
словно пихали в рот шкаф... Что за черт! – подумал Сид. Песня закатывалась, как 
горошина. Слава Богу, они все-же закончили, и когда бочка с лязгом покатилась 
вниз, увлекая за собой стойки тарелок, он впервые почувствовал, что в этот раз 
это было сделано скорее по привычке, чем по необходимости.
	– Эй! – заорал ему в ухо Боз.– Сидни, подъем!
	– Я уснул? – спросил Сид, отрываясь от ребристой стенки динамика.
	– Тут в другом дело,– сказал Боз.
	– Эй! – крикнул Крошка Енот,– давай отменим вечерний!
	– Счетчик, Крошка Енот! – закричал Сид. Почему они все кричат? – Я уже встаю.
	– Вот,– сказал Боз, протягивая ему стакан с водой и таблетку.– Это чтобы не 
свалиться на вечернем концерте. И сиди, стробоскопы мы погрузим.
	Сид поблагодарил и съел ее. Стюарт отказался, хотя ему было гораздо хуже – он 
шесть часов стоял под ослепительными лучами. Но вечерний концерт он отыграл. Он 
был очень сильный, Стюарт.
	– Ты разве не устал? – спросил Сид, когда они тряслись в автобусе по пустому 
шоссе, направляясь в следующий город. Он чувствовал себя совершенно 
неизрасходованым, но усталость была скорее от того, что они вроде бы должны 
устать, отыграв четыре концерта по два часа плюс переезды, и ни часу не спали. 
Третий уже день.– Ты совсем не устал? – повторил он, хотя вопрос был глупый.
	– Я... не устал,– разлепив губы, ответил Сту.– Только говори погромче.
	– Так нельзя, ребята,– сказал Брайан, подсаживаясь к Сиду и Крошке Еноту на 
заднее сиденье. Боз и Стюарт дрыхли на ящиках со стробоскопами, ведь стояла 
ночь.– Ребята, у вас впереди многие и многие километры, а вы рвете, как на 
стометровке. Подумайте обо мне – я же ничего не умею, кроме как торговать вами.
	– Так и надо, Мак,– ответил Крошка Енот.– Я не Боз, но я скажу тебе – 
"забей"!
	– Джонни, у тебя синдром камикадзе,– тихо сказал Брайан.– Это нехорошо.
	– Хорошо, не хорошо, какое мне дело! – воскликнул Крошка Енот. – Зато сейчас 
мы мчимся, совершенно ни о чем не думая, а завтра – о, завтра у нас еще четыре 
концерта, не так ли?
	– Завтра уже наступило,– сказал Брайан.
	– А я не заметил,– сказал Крошка Енот.– Видишь ли, его не может догнать даже 
твой гоночный автобус.
	– Мчимся, ни о чем не думая,– повторил Сид, прижимаясь носом к холодному 
стеклу. Он глядел в смутную проносящуюся темень, а встречные фары слепили его, и 
он был почти счастлив. Почему я не могу заснуть, думал он. Как же мне хреново 
будет завтра. Которое уже наступило! Которое никогда-никогда не наступает! Как 
же мне себя понять?
	– Вы очень возбуждены,– говорил Брайан.– Вам надо поспать. Ваш сон – это 
часть вашей стоимости.
	– Да нет! – отвечал Крошка Енот.– Это счастье! Неужели ты не замечал – оно 
все время приходит ночью?
	– А днем, а, Крошка Енот? – спросил Сид. Легкое и беспечное, как пузырьки 
шампанского, играло, щекотало его изнутри, поднимаясь к голове, и заставляло 
сладко замирать, не думая о конце.
	– Я никогда не чувствовал его днем. В наше время, по-моему, счастье можно 
почувствовать только ночью. Ночью мы полностью открыты. Если мы, конечно, вообще 
созданы для него.
	– Какие заморочки! – говорил Сид.– Если просто, по жизни, отбросив заморочки: 
вот я говорю – "да!", согласны ли вы со мной... или это чувствуют только 
барабанщики?
	– Забей! – кричал Крошка Енот, а Брайан только качал головой. Наверное, 
менеджеры несчастнее нас с вами, потому что это мы катаемся на их автобусе, а 
они платят за бензин и амортизацию.
	И они приезжали в следующий город, и у них был еще целый день, чтобы 
грохотать и безумствовать.
	А теперь мы сидим в этих креслах, в том же самом кафе, как будто ничего и не 
изменилось в нас самих, с досадой подумал Сид. Значительные, как камни. Греемся 
воспоминаниями. К сожалению, их надолго хватит, и, опять же, автографы; а людей 
все интересует... Вот и опять, кто-то тянет пластинку. Какая-то хорошая девушка. 
Зачем Бэггинс ее пустил? Но надо не быть свиньями, ведь музыкант не только 
таскает стробоскопы, но и занимается подобного рода делами. Тебе пустяк, а ей 
это зачем-то надо.
	Она протянула пластинку, и каждый по очереди подписался под своим лицом.
	– Просто не могу отказать,– признался Боз, криво улыбаясь.– Погубите вы меня, 
молодые леди... впрочем, наверное, так мне и надо.
	Только фотография Стюарта осталась неподписанной.
	– А как же Стюарт Шерман? – спросила девочка.
	– Не знаю такого,– ответил Боз.– Нас с самого начала было трое...
	– Беверли, прекрати!– сказал Крошка Енот.
	– Да, Боз, не заводись,– добавил Сид.– Хватит нам свинства.
	Он взял пластинку и долго думал, что бы написать. Потом, ничего не измыслив, 
просто написал "Стюарт Шерман" и поставил неубедительную закорючку. Его рука 
дрогнула. За шесть лет он так и не запомнил, как Сту расписывается.
	– Спасибо,– сказала она.
	Стюарт больше не подписывает пластинки, вот в чем правда. Все это 
случилось... уже в мае, если не ошибаюсь.
	– Вот! – крикнул Боз, входя следом за Брайаном в каморку при их студии.– 
Наконец-то! Нас вписывают на летнюю "Лолапалузу".
	Точно, это было в мае. Это была брайановская идея – поехать на "Лолапалузу", 
ведь это как Вудсток или Монтерей, восхищенно твердил Брайан. Это круче, потому 
что это – сегодня, поправлял его Боз. Впервые они были заодно.
	А они сидели скучные и не взглянули на вошедших.
	– Обломись, чувак,– сказал кто-то из них.– Сту с нами больше не играет.
	Боз подошел к столу, машинально налил и медленно выпил.
	– Уй! Вы пьете растворитель? – спросил он, скривившись.
	– Это просто очень-очень плохая водка,– сказал Сид.
	– Ясно,– сказал Боз и сел.– Это не шутка?
	– Если шутка, то какая-то несмешная,– сказал Крошка Енот.
	– Значит, это не шутка.
	Он посидел неподвижно, вроде бы думая. Но Сид увидел его бессмысленный 
взгляд, и он его страшно напугал.
	– Что с тобой? – шепотом спросил он.
	– Да... ничего,– ответил Боз.– Мне нужно сделать хар-рошую кардиограмму.
	– Вам всем нужен хороший доктор,– зло сказал Брайан.– Что, все-таки, со 
Стюартом? Это что, уже решено?
	– Да вроде,– сказал Сид.– Он так сказал, и он очень упрямый. Ни за что не 
передумает, если уже решил.
	Собственно, он первый узнал о случившемся. Звонил, как обычно, Стюарту домой 
договориться о репетиции, и пусть он принесет слова "Лестницы в небеса" – мало 
ли, вдруг он их все-таки разобрал – и их разговор начинался совершенно обычным 
образом.
	– Да,– сказал Сту.– Разобрал. Я их отдам тебе при случае.
	– Что такое? – спросил Сид.
	– Я не приду сегодня, Сидни,– ответил Сту, чувствуя, что говорит как-то по-
дурацки.
	– Почему? – осведомился Сид. Он решил, что, может быть, Сту себя неважно 
чувствует.
	– По-моему я и завтра не смогу. Не в ближайшее время.
	– Вот новости,– сказал Сид.– Но, Сту, почему?
	Еще один Боз, подумал Сид. Черт бы нас побрал с нашей манерой разговаривать.
	– Я не понимаю, Сту,– медленно начал он, как если б разговаривал со стоящим 
на крыше самоубийцей.– Вроде бы ты не шутишь... Но... может быть, мне просто 
надо позвонить в другое время, или – тебе... отдохнуть... нет?
	– Наверное,– сказал Стюарт.– Честно говоря, я и не собирался играть так 
долго. Надо думать и о жизни.
	– Но, Сту, – прошептал Сид.– О какой жизни? Даже если б мы были последними 
неудачниками и сидели где-нибудь на чердаке, а могло быть и такое – все равно 
нельзя думать о том, чего нет... Не ты ли сам, шесть лет назад... или я вообще 
ничего не понимаю? Зачем же ты все это начал?
	– Шесть лет назад было по-другому,– ответил Сту.– Теперь всего этого слишком 
много. Или я неправильно сказал. Все это ненадежно и, признаться, в последнее 
время меня это просто нервирует. Нам по двадцать один год, Сид.
	Случилось, случилось... Оказывается, он всегда это знал – знал и всеми силами 
пытался загнать эту мысль подальше, потому что сомневаться в Стюарте означало 
подкапываться под самые устои. Он бы не смог ничего сделать, если б с самого 
начала знал, что это будет разрушено.
	– Я не понимаю,– сказал Сид.– Мы же так здорово начали.
	– Да ладно,– сказал Сту.– Найдете вы себе другого басиста. Пусть вон Боз 
сыграет, у него это хорошо получится.
	– Но Боз же не может одновременно...
	– Я тоже.
	Сид осекся. Он вспомнил – никто до сих пор точно не знает, что творится у 
Стюарта дома. 
	– Но ведь это неправильно, глупо... нечестно, наконец.
	– Человек не всегда поступает правильно, умно и честно, – ответил Сту.
	– Сту,– попросил Сид.– Скажи мне: что случилось? Что случилось сегодня и не 
случилось вчера, отчего ты уходишь? Может быть, тот случай в Хитроу?
	– Тот случай не при чем,– сказал Сту хмуро.
	В Хитроу они попали в историю, виновником которой был Боз. В марте они 
полетели на двухнедельное турне по Великобритании. В самолете Брайан (они его не 
видели последние полмесяца) сказал, что в Англии о них слышали. Этому никто не 
поверил, и все равно, лететь в Англию было приятно. Только в самолете до них 
окончательно дошло, что они все-таки летят, летят со своими музыкальными 
инструментами и незатейливыми сорокаминутными композициями, и играть им 
предстояло на тех же сценах, где в свое время играли "Пинк Флойд", "Роллинг 
Стоунз" и "Ху".
	– Возможно, мы даже кого-нибудь встретим,– предположил Сид.– Представляешь, 
выходим из самолета, а там...
	– А там – Джимми Хендрикс,– перебил его Боз. Брайан улыбнулся, но улыбка 
вышла какой-то испуганной.
	Они приземлились, и начался таможенный досмотр. И тогда выпустили специальных 
овчарок, и эти овчарки сказали, что у Боза в чемодане есть. Таможенники открыли 
чемодан и убедились, что они правы. Боз не смог ничего возразить. Стюарт же 
только что не плакал. Да и Сиду было не по себе, хотя он и не сказал Бозу ничего 
– как и Крошка Енот, он сдержался, сдержался даже Брайан, что было совершенно на 
него не похоже. Не сдержался только Стюарт. Крошка Енот сказал "прекратите", 
потому что Боз уже ничего не отвечал, он сидел и терзал ладонью лицо, и весь 
полет домой они не разговаривали, а каждый таращился в свой иллюминатор. Дома 
Брайан, правда, расстарался, и устроил им небольшие гастроли по стране, так что 
мир был восстановлен. Но в Англии им так и не пришлось побывать.
	– Он просто незадачливый,– сказал тогда Крошка Енот.– И не надо его трогать. 
Он и так обломился больше всех.
	– Ну да, у него же все отобрали,– согласился Стюарт.– А тебе не кажется, что 
такие подставы не очень-то порядочны?
	– Я его и не оправдываю,– сказал Крошка Енот.– Просто не трогай его, вот и 
все.
	Конечно, Сту не мог забыть эту неудавшуюся поездку, подумал Сид. Только, 
скорее всего, у него были причины и поважнее.
	– Тогда что? – спросил он.– Пожалуйста, не сердись, Сту. Но я хочу понять. Ты 
же всех нас убиваешь.
	– Да,– сказал Сту.– Я не прошу меня простить. Я просто выхожу из игры. Есть 
вещи посерьезней.
	– Ты ведь врешь,– поспешно сказал Сид.– Ты ведь так не считаешь. Ты говоришь 
грубые, нечестные слова вместо того, чтобы толком объяснить причину. Неужели я 
настолько туп, что не в состоянии тебя понять?
	– Поймешь. Ты-то, Сид, как раз и поймешь лучше всех,– сказал Сту и замолк. 
	Сид убито молчал. Я не ошибся, сказал он себе, я так и думал. Как же я 
поумнел за этот год! А Сту, Сту остался таким же? Или просто был момент, когда 
мы начали умнеть в разных направлениях?
	– Сту,– сказал Сид. Трубка была холодна, как если б в ней лежал лед, и он 
различал далекое дыхание своего собеседника.– Сту, я женился на старухе. Твое 
место среди нас. Выбери меньшее из двух зол. От нас не уходи.
	– Зачем? – спросил Стюарт, и это было страшнее всего, и Сид бросил трубку, и 
лишь в тот момент, когда она почти легла на рычаги, он услышал, как Сту что-то 
произнес. Но что он сказал? что он мог ему сказать? Сид этого так никогда и не 
узнал. Я никогда не смогу вычеркнуть этого человека из своей жизни, а сделать 
это придется. Он посмотрел на молчащий телефон. Какую еще гадость мне предстоит 
услышать в телефонном разговоре? Похоже, я сломал его.
	Не дожидаясь, он выбежал на улицу. От Крошки Енота он снова позвонил ему, но 
на этот раз говорил Крошка Енот.
	– Черта с два,– сказал он, вешая трубку.– Это какой-то финиш. Он слушает все, 
что я скажу, а потом говорит: дескать, я все понимаю, простите, если можете, но 
я больше не музыкант. Это какой-то финиш.
	– Может, это мы виноваты,– сказал он, подумав.– Хотя я не могу представить, 
где и каким образом. Ты знаешь его лучше меня. Почему он так поступил?
	Сид пожал плечами. Что он знал о Сту? Они учились с ним в одной школе. Очень 
мило. Вместе, запершись в маленькой химической лаборатории, разучивали "Белее 
тени бледного", рвали друг у друга из рук гитару, потому что каждому казалось, 
что его аккорды вернее. И на обоих была школьная форма, делая их ужасно 
похожими. Вместе получали по морде от старших товарищей – тем не нравился их 
заговорщический вид, а ведь они уже тогда несли в руках крохотное пламя, пламя 
приобщившихся к музыке, и это читалось на их лицах. Их было двое в темно-синем 
океане школьников, и Сид считал, что такое никогда не забудется.
	Оно и не забылось, но, оказывается, все это имело очень небольшое значение! А 
тогда им все казалось таким значительным. И их первая песня, содранная, конечно, 
с Битлов (кто помнит слова этой песни?) И то, что они так круто не умеют играть. 
Что-то, значит, было в прошлом, заставившее его сказать совсем не то, что, 
возможно, хотелось ему сказать в таком случае. Что-то, наверное, было не так... 
Кто-то мне это уже говорил. Я никогда об этом не буду думать, сказал он себе, и, 
конечно же – сказал он себе – завтра я этот зарок нарушу, потому что я не Фрейд, 
и мне очень далеко до хитрого старика Кастанеды. Я не могу не думать о чем-то 
конкретном.
	Боз очень злился. Но не так, как они боялись.
	– Он мудак и предатель, этот Стюарт,– говорил он.– Он мне еще с Хитроу 
перестал нравиться. Ну, ладно, с Хитроу. Как в нас пальнули, помните!
	Они все были на волосок, когда во время одного из концертов некто, напуганный 
стробоскопами, выпалил по сцене, и пуля, ни в кого не попав, проделала дыру в 
правой тарелке Сида. Это было еще до Хитроу, это было до пластиночки – в те 
славные времена, когда Брайан возил их на своем гоночном автобусе. Сиду до сих 
пор снится этот автобус – он помнит, как в нем пахло, помнит футляры, засунутые 
под сиденья, и Крошку Енота на одном из них: он спал, накрыв лицо газетой, 
купленной за тысячу миль в городе, название которого так и осталось для них 
загадкой. Кажется, они исполняли "За воротами Сердеза", замедлив это в полтора 
раза для пущего эффекта. Стреляли явно по Бозу – он стоял на авансцене, и, 
запрокинув голову, извлекал испепеляющее соло из своей черной гитары. Никто так 
и не узнал. Никто даже не слышал выстрела. После концерта Сид, снимая тарелку 
(он собирался ее украсть) заметил мятую дырку в двух сантиметрах от края. И 
вспомнил, как ему показалось – не выстрел, нет – просто в один момент в зале 
стало слишком много звука, и не весь звук исходил от них. Он хотел было 
припрятать тарелку, но остальные столпились вокруг, и, по очереди трогая дырку, 
убедились, что, в общем-то, шаг, отделяющий жизнь от смерти, не так велик, как 
кажется.
	– Ох, и стукнул бы я этого стрелка,– заметил Боз, глядя на нервничающего 
Сту.– Чтобы не мазал, если уж стреляет.
	– Мне как-то больше по душе, чтобы он не стрелял вообще, – сказал Сту 
несколько громче, чем говорил обычно.
	– Такая у нас музыка, друг мой,– улыбнулся Боз.
	– Наша музыка такая? – спросил Сту ошарашенно...
	Разговор продолжился в автобусе, и Боз сказал, что, в сущности, это и была та 
смерть, о которой они говорили, только она почему-то прошла мимо. Тогда Сид 
сказал, что умереть сейчас было бы совсем некстати, ведь мы такая кайфовая 
команда. Дерьмо мы, а не кайфовая команда, возразил Боз, и все принялись ругать 
Боза, а Боз стал ругать всех. И все-таки, засыпая на заднем сиденье, Сид понял, 
что в этом было много от истерики. А выстрел оставил после себя тягостное 
чувство подвоха, возможного в любой момент. Конечно, Сту не мог забыть этот 
выстрел, когда решал, вот только решал ли он, и он ли решал? Сид надеялся, что 
Сту действительно сделал выбор, свой собственный, точно так же как Сид когда-то 
выбрал белый костюм, спалив свою прежнюю жизнь, как Жанну Д'Арк. По крайней 
мере, было бы не так обидно за Стюарта. Хотя Сид теперь уже не знал, как 
отличить, какой выбор он сделал сам, а какой – был вынужден сделать, чтобы не 
стало еще хуже.
	Но Боз не унимался:
	– Я же все видел,– кричал он.– Только вы не видели, потому что вы, ребята, 
слишком добрые, а мне насрать, кто он там – друг детства или кто! Побаловался и 
бросил, этот ваш Стюарт, царствие ему небесное! Приятное общение, забавные 
мелодии, придурковатые выходки – все это было, и пока это было, он был здесь. А 
рок-н-ролл – это не только музыка, это и кровь тоже, и бритвы, и обломы, и, 
извините, блевотина! Да, Хитроу – это моя вина. Заметьте, это был первый облом.
	Никто ничего не сказал. Боз немного подумал и усмехнулся.
	– И даже не это было первым,– сказал он.– Помните фестиваль? Его еще тогда 
обожгло, он сдрейфил, когда я накормил его мескалином. Он смекнул – ого, вот 
куда это ведет.
	– Так! – перебил его Сид. Он вспомнил "сухарик".– Значит, это был мескалин?
	– Ну да,– ответил Боз.– Это была моя маленькая индивидуальная проверка. С 
чего же ты тогда ловил глюки всю песню? Можешь гордиться, что познакомился с 
Мескалито – не стопроцентным, конечно, но где же у нас возьмешь стопроцентный?
	– Да ладно, Сид,– смущенно сказал он, толкая его в плечо.– Не сердись, ведь 
год прошел. Ты же все понял как надо и не сдрейфил, когда тебя стукнуло. А он, я 
видел, оч-чень испугался.
	– Если уж на то пошло, так не только это,– сказал Крошка Енот.– Вы помните 
четыре концерта в день? Нам всем там несладко пришлось. А он, наверное, не 
привык жрать всякие колеса, вот он и мучался больше всех.
	– А выстрел его совсем доконал,– добавил Сид.
	Он поглядел на Боза. Боз был совершенно бледен, с кругами под глазами, и 
волосы всклокочены. Как бы он ни относился к Сту, это и по нему удар, подумал 
Сид.
	– Но мы, наверное, найдем замену,– сказал, наконец, Боз, угрюмо взглянув на 
Брайана.
	– Но мы никогда не найдем другого такого басиста,– сказал Крошка Енот.
	– Ага! – опять взвился Боз.– Вот прикинь: тебя пугает не столько уход 
Стюарта, сколько то, что новый будет играть хуже! Ты, батенька, не много ли 
хочешь? И то сказать, не у всякой группы есть басист, который классно играет и 
ни во что не врубается!
	– Ты вот что, – сказал Крошка Енот, недобро, как показалось Сиду.– Не надо 
гнать, Бозо. Заметь, ведь я и не спорю: нам всем следовало быть с ним подобрее. 
Особенно тебе.
	– Он имеет в виду, что мы, наверное, доставали его своими выходками,– 
объяснил Сид.
	– Ну, что-то такое я и хотел сказать,– сердито отозвался Крошка Енот. И тут 
вмешался Брайан.
	– Я поищу вам басиста,– сказал он.– Вы не должны бросать играть. Скажем, у 
меня есть один знакомый, его зовут Бертолуччо, и он играет не так уж и плохо, 
даже для вас.
	Боз схватился за голову.
	– Бертолуччо,– простонал он.– Сидни, куда мы катимся? Это почище Розалинды, 
на мой взгляд, как тебе, Сид?
	Но отношения с новым басистом так и не наладились. Бертолуччо оказался негром 
ирландского происхождения с мерзейшей прической "флэт-топ", он все время ходил в 
широченных штанах и играл на обрубленном басу. Боз раздражал его больше всех. В 
конце-концов он заявил, что не намерен терпеть этого полудурка, но, если Брайан 
настаивает, он согласен записать свои партии для их первого большого диска. Но 
ни о каких концертах и речи быть не может, сказал Бертолуччо, да они и не 
собирались давать с ним концерты.
	– Ладно,– сказал Брайан.– Главное, запишите пластинку, а там посмотрим.
	В июле они начали работать над пластинкой и записали десяток простых песен, 
из тех, что они играли на концертах, а потом Брайан сказал, что этого вполне 
достаточно. Ни Боз, ни Крошка Енот, ни даже Сид не проявили к готовым записям 
никакого интереса. С названием тоже ничего не получилось. Сид пробормотал что-то 
невразумительное, а Крошка Енот сказал "Давай спросим Боза".
	– Назови его "П..дец",– сказал Боз, выходя из комнаты...
	Так и назвали. Но потом, когда Брайан договаривался с компанией о массовом 
выпуске диска, название поменяли на "Диас, Беверли энд Уэй: часть первая".
	День, когда диск появился в продаже, выдался для Боза неудачным.
	 – Понимаешь,– рассказывал он впоследствии Сиду и Крошке Еноту,– я спокойно 
работаю у себя на чердаке, и вдруг – стук в дверь, и входят две такие герлы, и у 
каждой в руках эта чертова "Часть первая". Привет, говорят, ведь это вы – 
Беверли? Вот здорово, а вы знаете, у вас клевые тексты! Нет, действительно. А 
это у вас картина? Я им, как мог, вежливо отвечаю: да, это у меня картина, не 
скажешь ведь, что это стиральная машина, верно? И вдруг одна спрашивает: а 
правда ли, что ЛСД расширяет сознание? Я им: обратитесь к Тимоти Лири. Может, он 
еще даже не свихнулся. Но они действительно хотели знать! Вы только подумайте! 
Тогда я им сказал: посмотрите на картины. Вот так я вижу окружающий мир. Вот это 
– дерево, это – кошка... Конечно, ЛСД что-то делает с нашим сознанием. А они: а 
можно попробовать? Сначала я отказался, но потом посмотрел и решил, что 
небольшая доза ничего страшного не сделает. Я только не знал, сколько им лет.
	Им, как в песне, оказалось по семнадцать лет. Около полуночи они явились 
домой, и отец одной из них, который кое-что в этом понимал, узнал, где она была 
– тем более что на конверте пластинки, которую она принесла с собой, стояла 
одна-единственная подпись и адрес – и через час Боз был арестован.
	– Проклятие! – сказал Крошка Енот.– Так трудно было удержаться! Теперь 
посмотри, во что ты вляпался: подозрительный художник Беверли посажен за решетку 
за распространение наркотиков среди маленьких девочек, и, я думаю, тебе 
обязательно пришьют это как растление малолетних. Черт знает что! Что мы теперь 
можем сделать?..
	– Никакого обвинения еще нет,– возразил Боз и посмотрел на Сида.
	– Ну...– начал тот.– Деньги могут многое... Можно нанять адвоката, устроить 
побег, передать в хлебе напильник. Уж конечно, тебе за решеткой не место, хоть 
ты и дал на этот раз маху...
	– Давайте вытаскивайте меня,– сказал Боз.– Срок за это большой, а здоровье у 
меня в последнее время совсем никуда... Ведь мы еще не разучили "Лейлу", и 
"Пурпурный туман"...
	Он вопросительно взглянул на надзирателя. Тот знаком показал: две минуты.
	– И еще,– сказал Боз. Сид вдруг увидел, что он очень волнуется.– Если что-то 
случится, а случиться может разное... Не со мной, нет. У меня на чердаке 
картины... Наверняка найдутся люди, которые захотят переделать мой чердак в 
секцию для качков или занятий карате. Не дайте им погрохать картины... возьмите 
их себе, раздайте знакомым, продайте с молотка – сделайте с ними все, что 
хотите... Любой художник имеет право желать такой участи для своих произведений. 
Понятно?
	– Конечно,– сказал Сид, сглотнув.
	– Вы знаете, где ключи. Может, там уже опечатано... Но вы постарайтесь.
	– Я обещаю,– сказал Крошка Енот.
	– Спасибо,– сказал Боз, вставая.– Передай привет Джейн. Сид, не унывай! Скоро 
рок-н-ролл выйдет на свободу!
	– Да здравствует рок-н-ролл! – эхом откликнулись они, и на этом свидание 
закончилось.
	– Ладно, Сидни,– сказал Крошка Енот, когда они вышли из изолятора.– Конечно, 
мы его вытащим. Ничего такого он не сделал. Я попробую найти юриста и 
обязательно тебе позвоню.
	В два часа ночи раздался звонок. Сид моментально схватил трубку, не успев 
ничего подумать.
	– Сид? – услышал он голос Крошки Енота.– Давай встретимся через полчаса на 
набережной.
	Стараясь не разбудить Розалинду, Сид выскользнул из кровати, и через полчаса, 
дрожа от ночной сырости, ждал Крошку Енота на скамейке неподалеку от зловещего 
причала. Вскоре Крошка Енот пришел.
	– Извини,– сказал он, не здороваясь.– Не мог ждать до утра. Мне только что 
звонили из тюрьмы.
	– Что такое? – спросил Сид.– Что-то с Бозом?
	– Он умер,– прозвучал ответ.– Его убили.
	Сид посмотрел на Крошку Енота. Тот ответил ему очень странным взглядом. 
Казалось, он сейчас засмеется.
	– Боз умер,– повторил Сид. Он попытался представить, и это оказалось трудно. 
Он никогда не видел Боза мертвым.– Зачем?
	Крошка Енот сел рядом и извлек из кармана плаща плоскую бутылку.
	– Вот какую штуку мне подарили,– сказал он.– Попробуй, вкусно.
	Сид отхлебнул и закашлялся. Глоток был очень большим, а жидкость – неожиданно 
крепкой. Но тепло ему стало.
	– Так все-таки,– сказал он, утирая слезы.
	– Не знаю,– сказал Крошка Енот, отворачиваясь. Некоторое время он молчал, 
потом продолжил.– Да и все рассказывают по-разному. Но я, прикинь, своими 
глазами видел его мертвого. То ли его ударили ножом, хотя кто? зачем?.. в 
тюрьме? То ли один из арестантов, то ли отец этой девочки... Врач сказал, что 
это огнестрельная рана. Выходит, это кто-то из охраны, и в таком случае мы 
никогда не узнаем правду. Какая разница... Туда уже приезжали родственники.
	– У Боза есть родственники? – спросил Сид.
	– Оказывается, есть.
	– Давай поедем за картинами,– сказал Сид, поднимаясь.
	Они взяли ключи, но кючи не понадобились – дверь висела на одной петле, и 
когда они вошли, то увидели, что здесь уже нечего спасать. Они зажгли свечу – 
Крошка Енот знал, где Боз хранит свечи – и обошли шаг за шагом весь чердак. Под 
ногами хрустело, все было повалено, или изрезанно, или хотя бы пнуто ногой. 
Резко пахло масляными красками. Нагнувшись, Сид разглядел множество разноцветных 
следов сапог или ботинок – понять было трудно. Они еще не засохли. Смотрелось 
это красиво.
	– Ты понимаешь что-нибудь? – спросил Сид Крошку Енота.
	– Может быть,– сказал Крошка Енот.– Иногда люди объединяются против какого-
нибудь зла, вроде наркотиков, и тогда лучше не стоять у них на пути. По-моему, 
здесь то же самое. Боз же у нас знаменитость.
	– Но они же унесли все картины,– сказал Сид.
	– Унесли или уничтожили,– сказал Крошка Енот, выпрямляясь.– Скорее всего, 
уничтожили. Боюсь, Сид, нам уже не выполнить наше обещание.
	– Пойдем,– сказал он, проходя мимо Сида.
	– Постой,– сказал Сид, внимательно глядя куда-то вниз.– Смотри: они не 
разбили мольберт. Они только его уронили. Давай хоть мольберт возьмём.
	Он поставил свечу на пол и открыл мольберт. Внутри лежал небольшой сверток, 
смятый рулон.Чувствуя, как внезапно застучало его сердце, Сид развернул 
заскорузлую от масла бумагу и поднял свечу.
	– "Эскейпист в своем окопе, масло, гуашь",– прочел Крошка Енот, заглянув ему 
через плечо.
	– "Бабочка",– поправил его Сид. И, услышав его голос, Крошка Енот поднес 
свечу к его лицу и увидел, что Сид улыбается.
	– Так он никуда ее и не пристроил,– сказал Сид, скатывая "Бабочку" обратно в 
рулон.– Поехали ко мне.
	– Нет,– сказал Крошка Енот.– Поехали ко мне.
	– Хорошо,– сказал Сид.
	Кровать бейсболиста, соседа Крошки Енота по комнате, была опять пуста.
	– Какой-то он у тебя мифический,– заметил Сид.
	– Нет, просто они поехали в гости к команде столичного университета,– ответил 
Крошка Енот, смахивая грязь со стола. Они уселись, друг напротив друга, и Крошка 
Енот разлил по чашкам чай.
	– Давай все-таки о чем-нибудь говорить,– предложил Сид.
	– Например.
	– Ну, не молчать же.
	– Давай лучше напьемся.
	– Это обяательно?
	– Тогда я один,– сказал Крошка Енот, доставая пустую бутылку. Сид усмехнулся. 
Крошка Енот поставил на стол два стакана.
	– Будем пить вместе,– сказал Сид.– Все-таки нас двое. Если ты будешь пить 
один, я действительно поверю, что Боз умер.
	– Боз умер, без дураков,– сказал Крошка Енот, приподнимая бокал.– Теперь-то 
он точно встретился с Джимми Хендриксом. Видать, все действительно было круто.
	– Жизнь-то не закончена,– заметил Сид.
	– Не, Сидни,– сказал Крошка Енот.– Просто мы, похоже, и вправду сделали все, 
что от нас требовалось, и теперь начинаются каникулы. Странно, конечно: я думал, 
мы должны сделать больше, а это оказалось так легко.
	Они замолчали. Сид снова наполнил стакан, и эта прозрачная маслянистая 
жидкость странным образом была переплетена с легким чувством, скорбью, которой 
его наполнил вечер, милосердно не оставив места для других мыслей. Боз умер – а 
значит, нет возврата к их гоночному автобусу, к безумствам на сцене. Да что там, 
все кончилось еще с уходом Сту. Неужели Боз это понял? Так или иначе, смерти 
Боза как-то не нашлось места в его вечерней грусти. Ну и ладно, подумал Сид. Боз 
бы сказал: "Quite normal". Аутсайдер Боз. Странный художник. Впрочем, все они 
странные. "Эскейпист в своем окопе". Все куда-то делись. Остались – он, 
Розалинда, одна в своем доме (но он же вернется к ней), Крошка Енот с 
аналогичными проблемами; у Крошки Енота, правда, есть Дженни, которая никому не 
откроет больше, чем она сама того хочет... а значит – Сид никогда про нее ничего 
не узнает. Какие же мы, по сути, все одинокие!
	– Боз вышел в out,– сказал Сид грустно. С холста на него смотрела причудливая 
тень, висящая над городом, и он видел, как в ней мало от бабочки.
	– Боз вошел в in,– возразил Крошка Енот.

	Прошел еще один месяц. Сид часто звонил Крошке Еноту, но тот ссылался на 
занятость в Университете и долго не разговаривал. Сид и сам начал посещать 
Университет, просто чтобы куда-то ходить. Счетчик его больше не беспокоил. Он 
сидел на каждой лекции и внимательно слушал преподавателя, рисуя что-то в 
тетради. В группе его по-прежнему не терпели, думая, что он на старости лет 
решил сделаться отличником. Иногда он встречал Стюарта – тот по-прежнему мчался 
по коридорам, чаще всего с какой-нибудь длиннейшей распечаткой, она волочилась 
за ним, как мантия, и она вся была усеяна трехзначными числами, а Сиду казалось, 
что там написано "БОЗ БОЗ БОЗ БОЗ". Он знал, что это глупости. И даже немного 
завидовал Стюарту.
	В сентябре позвонила Джейн и пригласила его на свой день рождения. Точнее, на 
их общий день рождения – Крошка Енот родился в тот же год и в тот же день.
	– Тебе надо обязательно с ним встретиться,– добавила она.– Ты увидишь, он 
очень изменился.
	Сид не стал спрашивать, что это означает, и, накупив цветов, ярких и разных, 
явился к Джейн. Крошка Енот встретил его в прихожей. Он оброс за этот месяц 
какой-то ассирийской бородкой, став похожим то ли на старого шкипера, то ли на 
грустного медведя коала с тенями под каждым глазом. Он был без очков, кажется, 
впервые за все время их дружбы, но по-прежнему ярко одет. Только теперь эта 
ярмарочная пестрота смотрелась на нем почти кощунственно, она совсем не вязалась 
ни с его взглядом, ни с походкой. Кажется, он пьет, и пьет серьезно, понял Сид.
	– Ты изменился, старый друг,– сказал он.
	– Удивлен? – спросил Крошка Енот.– А теперь вычти из меня прежнего меня 
сегодняшнего, и ты получишь кайф в чистом виде. Бедняга Беверли наверняка бы 
принял его внутрь.
	Мозги на месте, вздохнул Сид с облегчением.
	– Во-первых, поздравляю,– сказал он.– И во-вторых... поздравляю. Музыка ушла, 
но небо не упало на землю, и мы по-прежнему живы и даже вместе.
	– Молодец! – воскликнул Крошка Енот и обнял его.– Старый, добрый Сид Руй 
Диас! И это всё, что ты понял?
	– Время бежит,– сдержанно ответил Сид.– И что это мы все "старый" да 
"старый". Это что, новый лейтмотив нашей жизни?
	– Конечно,– сказал Крошка Енот.– Когда кончается юность, наступает старость. 
Пойдем, выпьем старого вина со старушкой Дженни.
	Они втроем посидели у камина, вспоминая былое, выпили за Боза, за любовь, за 
музыку... за музыку – по привычке, они всегда пили за музыку.
	– Ты очень много пьешь,– сказал Сид, когда они вышли покурить на балкон.– Это 
нехорошо.
	– А ты все время смотришь в сторону,– ответил Крошка Енот.– Это тоже 
нехорошо.
	– Чушь, не может этого быть,– сказал Сид.– Выдумываешь. А насчет выпивки – 
это же все видно. Ты стал какой-то рыхлый, и на лице... Все никак не можешь 
забыть те клубы?
	– Оказалось, у меня слишком хорошая память,– объяснил Крошка Енот.
	– Ох,– вздохнул Сид.– Но ведь ты сопьешься.
	– Дженни не даст,– сказал Крошка Енот.
	– Дженни – это хорошо,– заметил Сид, и они молчали, глядя вниз, в сырую 
темноту. Я не могу ему помочь избавиться от того, что уже целый месяц сидит во 
мне самом: от того неуверенного раскаяния, которое заставляет меня крутить 
вечерами телефонный диск, и вешать трубку, не дожидаясь гудков. Джейн, он прав. 
Это единственная надежда – его, но не моя.
	– Хочешь – я подарю тебе машину? – неожиданно предложил Сид.– Точно-точно, у 
меня же их полный гараж... Какие хочешь!
	– И стиральная есть? – спросил Крошка Енот.
	– Нет, серьезно. Хоть сейчас поедем, и ты выберешь. Выбери две, если хочешь.
	– Нет, спасибо,– сказал Крошка Енот.– А одна – ну, посмотрим.
	Они собрались и поехали в гараж, и там Крошка Енот выбрал старинный роллс-
ройс с открытым верхом.
	– А ты почему не ездишь? – спросила Джейн Сида.– Из-за той аварии?
	– Я не умею,– сказал Сид.
	– Хочешь, научу,– предложила Джейн.
	– Нет, спасибо,– ответил Сид, припомнив едкий дым и огонь у себя за спиной. 
Не так уж это и страшно, подумал он. Только незачем учиться, чтобы потом так 
эффектно умереть.
	Тогда Джейн сказала, что неплохо, пожалуй, было бы куда-нибудь съездить: 
например, на турбазу. Сид, обрадовавшись, сказал, что это великолепная мысль, и 
Крошка Енот был не против. В один из солнечных сентябрьских дней они сели в 
роллс-ройс и поехали по улицам города. День стоял отличный, многие окна были 
распахнуты, и звуки из одного окна вдруг показались им знакомыми.
	– "Дитя во времени",– узнал Сид.– Это же наша пластинка!
	– Да,– кивнул Крошка Енот.– Все не так скверно. Если у кого-то на полочке 
между "Сержантом" и "Томми" будет стоять наша "Часть первая", то я умру 
совершенно спокойным.
	– Никаких "умру",– отрезал Сид.– Пожалуйста, Крошка Енот: не заставляй меня 
раньше времени читать твой некролог, окей?
	– Как и ты меня – свой,– ответил Крошка Енот серьезно. Ветер трепал его 
волосы.
	Они приехали на турбазу, и вокруг лежали лесистые склоны невысоких гор; быть 
может, это были Карпаты. Днем они гуляли по горам, ночью спали в маленьком 
бревенчатом доме. Сид радовался, глядя на Джейн и Крошку Енота, и кроме того, он 
был совершенно уверен, что за время их отдыха тот ни разу не приложился к 
бутылке.
	Только однажды вечером Крошка Енот взглянул на календарь, и, повернувшись к 
Сиду, спросил:
	– Ровно год назад. Помнишь?
	– "Новые имена",– догадался Сид.– Как это было недавно!
	– А кажется – давно,– сказал Крошка Енот, доставая из шкафчика бутылку. Джейн 
было нахмурилась, но потом улыбнулась и пошила накрывать на стол.
	...Быстро стемнело, и взошла луна. Сид вышел на крыльцо. Лес вокруг стоял 
тихий, себе на уме. Он громоздился, взбираясь все выше по склонам, пока не 
забирался на невидимую для Сида высоту; он был как чужой... впрочем, он и был 
чужим – он, огромный мшистый камень и мягкая трава в полоске света, падающей из 
двери: это сама ночь послала своих разведчиков выяснить, как идут дела у людей в 
их маленькой непостижимой жизни. Казалось, стоит сделать шаг в сторону с 
освещенного места – и ты навсегда потеряешься.
	– Все-таки, это было достойно,– сказал Крошка Енот, выдвинувшись из-за 
приоткрытой двери и глядя в темноту.– Еще бы, такое "Дитя во времени", и мы при 
всем при том! Ты помнишь?
	"Какое "Дитя во времени"? Как можно столько говорить о том, чего, может быть, 
и не было вовсе?"– говорила ночь, или портвейн, выпитый Сидом, или то и другое 
вместе. Они умеют, если надо, морочить человека на пару.
	– А я помню,– отвечал Сид.– Конечно, я помню. Только ты мне еще раз скажи: мы 
действительно играли, как на пластинке, или у нас была импровизация?
	– Вот беспокойный человек! – засмеялся Крошка Енот.– Дженни, иди посмотри на 
беспокойного человека! Сид спрашивает: что мы играли? Как мы играли? А я 
отвечаю: мы играли "Дитя во времени", и это было так же круто, как если б мы 
играли любую другую песню. Все равно, как. Важен факт. Человек может забыть 
ноты, но если команда кайфовая, ты этого никогда не забудешь.
	– А пошли гулять,– предложил он, неожиданно остановившись.
	– Не поздно? – осведомился Сид.
	– Все только начинается,– был ответ...
	Они взяли фонарики и, спотыкаясь, вышли в ночь. Крошка Енот торопил их, и это 
было непонятно, но они карабкались, карабкались, и в конце-концов взобрались на 
уступ, один край которого резко обрывался вниз, другой упирался в скалу, и та 
поднималась совершенно отвесно, скрываясь во тьме. Сид видел это место в первый 
раз, хотя что-то похожее было на обложке одной очень хорошей пластинки – и не 
хватало только скитальца, карабкающегося к ним на кручу. 
	– Здорово тут,– сказала Джейн.
	Внизу, в долине, лежала россыпь огней – деревня, подумал Сид. Очень 
спокойная, очень надежная. Там, наверное, и понятия не имеют о рок-н-ролле, и 
теперь спят, устав от тяжелого дня. Сид снова почувствовал себя одиноким. И черт 
с ним, подумал он. Я приеду в город и стану нормальным человеком.
	– Нормальным с такой дыркой в своей душе? – захохотал Крошка Енот. Ему 
вторило слабое эхо, и где-то посыпались камни. – Скажи это кому-нибудь другому! 
После музыки нет иного пути, кроме как достойно выйти вон! Если ты не 
притворяешься! Если это настоящая музыка! Слышишь, Джейн! Музыканты не живут до 
сорока. Они живут ровно столько, сколько длится их партия.
	Он ближе подошел к обрыву.
	– Взгляни, Сид,– сказал он.– Точнее, тут ничего не видно. А как зато просто. 
Один всего шаг, или, еще лучше – прыжок!
	– Прекрати! – воскликнул Сид. Его голос дрогнул, и ему это очень не 
понравилось.– Отойди от обрыва.
	– Черта с два! – крикнул Крошка Енот, подпрыгивая и кривляясь на краю; его 
яркая одежда развевалась, и он снова был похож на призрачного ночного мотылька.– 
Безумства должны заканчиваться по-безумному. А здесь! Стоит шагнуть, и – 
здравствуй, Боз, до встречи, Сид! Как я люблю такие места!
	Тут снова что-то посыпалось, камень под ногами Крошки Енота сдвинулся и 
поехал, и малые камни тоже покатились вниз, подпрыгивая и рокоча.
	– Твою мать,– сказал Крошка Енот, взмахивая руками.
	– Джон! – заорала Джейн.
	Сид ничего не успел сказать. В следующий момент он тащил Крошку Енота за 
ремень, рассаживая пальцы о камни. Еще чуть-чуть – и тот, пошатываясь, поднялся 
перед ним; его глаза были мутны, а в бороде застрял песок. Сид размахнулся и 
влепил ему пощечину, попутно заметив, как его кровь размазывается по щеке Крошки 
Енота причудливым мазком... 
	– Скотина,– сказал Сид, сдерживаясь, чтобы не заплакать.
	– Да,– сказал Крошка Енот, валясь на бок.
	Они взвалили его руки себе на плечи и потащили вниз, домой. Там они уложили 
его в постель, но Крошке Еноту не лежалось, он метался, шептал что-то, слов 
разобрать было невозможно. Потом он принялся напевать из Кинг Кримзон. Потом его 
рвало. К утру Крошка Енот затих, и проснулся лишь к обеду. Сид сидел у 
изголовья.
	– Горечь какая-то,– сказал Крошка Енот.– Будто все пропитано дымом.
	– Да неужели? – спросил Сид.
	– Да, и еще: у тебя нет такого чувства, что вот прошла еще одна ночь, и ты 
выжил, а смерть промахнулась?
	Сид улыбнулся.
	– Она не промахивается.
	Чувствовал он себя превосходно, и Крошка Енот, лежащий пластом, был вынужден 
волей-неволей выслушать все, что он собирается сказать.
	– Вчера вечером ты был великолепен,– сказал Сид.– Таким я тебя никогда не 
забуду. Только одно плохо: ты собирался умереть, а я хочу, чтобы ты жил. Потому, 
что та жизнь окончилась. О ней можно вспоминать, но она не вернется.
	– И вправду, все пропитано горечью,– промолвил Крошка Енот устало.– Этой 
ночью, что, кончился мир? Я что-то такого не припоминаю.
	– Нет,– ответил Сид.– Но умирать больше никто не будет. Давай договоримся.
	– А казалось бы – делов-то,– улыбнулся больной.
	– Уже лучше,– сказал Сид.– Может, тебе дать бульону?
	– Только не говори "бульон".
	Они помолчали: Крошка Енот – борясь с дурнотой, Сид – ни о чем не думая. Все 
было таким легким... действительно, в воздухе и впрямь висела какая-то горечь.
	– Значит, ты мне обещал,– подытожил Сид.– Обещал загнать свою наследственную 
склонность к суициду подальше.
	– Ну, обещал, так обещал,– невозмутимо отозвался Крошка Енот. И вдруг 
подмигнул.– А ведь мы еще поиграем: ты на бонгах, я на гитаре – как Марк Болан и 
Стив Тук. Боз наверняка огорчился бы, если б мы бросили играть. А?
	Сид пожал плечами.
	– Что ж, это тоже мысль,– сказал он. И еще одна уловка против будущего, 
подумал он про себя. Никакого будущего, привычно откликнулись давно настроенные 
и очень чувствительные струны. Но Сид заглушил их, он сказал:
	– Согласись,– (Теперь нам только и осталось, что соглашаться.) – Ведь не все 
же мы потеряли.
	Например, у нас есть мы, и каждый из нас, несмотря ни на что, помнит, какими 
мы были раньше. И есть такое мнение, что в ближайшее время эта черта свяжет нас 
так крепко, как никогда не связывала. Ну еще бы, ведь раньше мы не нуждались в 
воспоминаниях, мы жили среди них, мы называли их "жизнью" и отчаянно надеялись, 
что они не станут воспоминаниями. А теперь у Крошки Енота есть я, и я помню его 
"ребенком во времени", как он возвышается посреди разгромленной сцены с поднятой 
рукой, а микрофон парит над ним метрах в десяти – настолько хватает провода. Да 
и Крошка Енот, надеюсь, ничего не забыл, и нам будет о чем рассказать внукам... 
Хе, внуки, хмыкнул Сид. Явный нонсенс, а все остальное – ничего... правильно. 
Ведь мы, любя человека, порой любим в нем не только его самого, но и часть себя, 
которая в нем обязательно есть.
	– Ну, так вот,– сказал Сид вслух. Но Крошка Енот его перебил.
	– Мне нравится это "ведь", а особенно "согласись". Какие-то марсианские 
слова.
	– А что? – спросил Сид.– Что в них такого?
	– Да ничего,– пожал плечами Крошка Енот. В его глазах появилось прежнее 
выражение – выражение, очень знакомое Сиду, ведь куда чаще он лежал больной, а 
Крошка Енот сидел рядом и что-то втолковывал.– Когда-то мы говорили про то, что 
будет, если группа распадется. Вот ты скажи мне теперь: осталось ли у тебя что-
нибудь после всего этого конца?
	– Ну, ты остался, собака ты этакая,– ответил Сид.– А у тебя...
	Но уже вошла Джейн, держа в руках свежий холодный компресс, и она села рядом 
с Сидом у изголовья, и Сид замолчал, улыбаясь, а Крошка Енот, помолчав, сказал:
	– Да. Та же история.
	– Спасибо,– сказал Сид. Он притих, глядя, как Джейн ставит компресс. Она 
молчала, но и ее молчание участвовало в их разговоре, внося некую согласную 
ноту, которой им никогда не хватало.
	– Ну, а как же "Мое поколение"? – спросил Крошка Енот.– Как же Таушенд, как 
же "умру прежде, чем состарюсь"?
	Сид посмотрел на Джейн.
	– Кто может нам запретить? – сказала та, а Сид добавил.– Сам-то он уже 
глубокий старик.
	Когда они вернулись в город, Крошка Енот сообщил Сиду, что они с Джейн 
наконец-то решили пожениться.
	– На правах друга семьи могу вас благословить,– заметил Сид, правда, не очень 
весело. В-общем то, всегда немного грустно, когда такое происходит, но, как 
правило, при этом больше выигрывают, чем теряют. Для Крошки Енота это просто 
великолепный выход. Но не для меня. Но причем же здесь я, если для Крошки Енота 
это просто великолепный выход?
	– Я очень рад,– сказал Сид, пожимая Крошке Еноту руку.– Ей-богу, вы хорошая 
пара.
	– И, вот что,– добавил Крошка Енот. – Мы собрались ехать в путешествие, 
кстати, на твоей машине. Не составишь ли ты нам компанию?
	– Ой, нет,– поспешно ответил Сид.– У меня отец заболел, и Розалинда что-то 
хандрит... извини, но я пас.
	– Жаль,– сказал Крошка Енот, внимательно глядя на Сида. Но Сид был само 
простодушие, хотя внутри он весь сжался, увидев, что Крошка Енот не очень 
огорчен отказом.– Ты, оказывается, помирился с родными?
	– Ну, так... отчасти,– ответил Сид. Он время от времени бывал дома, и мама 
всякий раз угощала его чем-нибудь вкусным, собственного приготовления, а отец, 
откладывая газету, садился напротив, и выспрашивал его про поездки по стране. В 
этих беседах они никогда не касались Розалинды, и про смерть Боза отец, который 
знал об этом из газет, тоже молчал. Это была их семейная традиция – ничего друг 
другу не говорить. Тот телефонный разговор был только небольшим ее нарушением, а 
теперь музыка кончилась, и небо не упало на землю, и они говорили спокойно и 
сдержанно. Сиду это даже нравилось.
	– Вот это здорово,– сказал Крошка Енот, глядя на часы. Забавно, отметил Сид, 
теперь у него есть часы.
	– Неплохо,– ответил Сид. Теперь между ними лежала маленькая трещина – трещина 
между остающимся и уезжающим, и Крошка Енот был уже далеко. Сид это понял и не 
стал его задерживать.
	– До свидания! – сказал Крошка Енот.– Помни главное: когда я вернусь, мы 
обязательно что-нибудь учудим. У меня есть две новые песни. Это будет такой 
милый акустический состав.
	– Это уж как пить дать,– кивнул Сид.– Только помни... ну, наш уговор.
	– Конечно. Никаких глупостей.
	– Ну, беги, беги.
	Ему захотелось помахать на прощание, и он увидел у себя на ладони едва 
различимую надпись, сделанную когда-то неизвестно кем; все слова стерлись, но 
одно еще можно было прочесть. Это слово было – весело.
	– Подумать только,– сказал Сид.
	И они расстались.



	Эпилог.

	И все-таки он обманул его, не сдержал уговор. В четверг, в одной из газет (он 
теперь читал газеты), Сид наткнулся на маленькую статью, посвященную 
автомобильной катастрофе на юге Испании, в которой погибли Джон Уэй и его жена 
Джейн Уэй. Может, это была и Италия. Слишком далекое происшествие, чтобы тронуть 
Сида, и он перелистал страницу... но тут увидел заголовок статьи: "Рок-звезда 
погибает на автостраде", и понял, что это о Крошке Еноте.
	Я раньше не замечал, как красиво звучит вместе – Джон и Джейн Уэй, как соло 
на гитаре – подумал Сид, читая статью еще раз. Он дочитал до подробностей и 
остановился. Ошибки быть не могло. Машина на фотографии обгорела, весь перед был 
смят, и тем не менее это был тот самый роллс-ройс, который он им когда-то 
подарил.
	– Вот штука-то,– сказал Сид, удивляясь собственной бесчувственности. Все-таки 
слишком далеко это случилось, чтобы быть до конца реальным. А он – он лишь 
прочел, что некто Джон Уэй, притом рок-звезда, притом со своей женой, разбился 
на своем роллс-ройсе, врезавшись лоб в лоб во что-то тяжелое и движущееся. На 
большой, понятное дело, скорости.
	Больше в статье ничего не сообщалось. Сид искоса взглянул на телефон. Сейчас 
он начнет звонить, и позвонит Брайан Мак-Ларен, позвонит отец, который читает те 
же самые газеты, позвонит Стюарт, и, что маловероятно, но не исключено, позвонит 
Боз. Зачем? Он снял трубку и положил рядом с телефоном. Некоторое время она 
пищала, потом стало тихо. Сзади подошла Розалинда.
	– Что случилось, Сидни? – спросила она.
	– Крошка Енот разбился,– задумавшись, ответил Сид.
	Она отошла, не говоря ни слова, и села в кресло за вязание. Сид понял, что и 
она сейчас что-нибудь скажет, ведь у нее многие умирали, и она знает, что нужно 
говорить в таких случаях, чтобы не было так больно. А я – нет. Да и не нужно её 
слушать. 
	– Я пройдусь,– сказал Сид поспешно, и вышел в сад. В царил октябрь со своими 
желтыми листьями, воронами и сырыми сучьями. Ступив на дорожку, Сид тут же 
промочил ноги. Он дошел до беседки. "Тактон" стоял, покосившись, брезент весь 
заляпали красные и желтые листья клена. Надо было давно застеклить, подумал Сид. 
Он достал спички и взглянул на установку. Потом представил себе, как возится, 
сбивая барабаны в кучу, раскалывает обода, роняет тарелки и поливает все это 
бензином; ему стало стыдно, и он в раздражении швырнул коробок на землю. 
Пожалуй, мне могло быть еще более стыдно, если б не было так все равно. Но надо 
быть последним идиотом, чтобы устроить такой костер, такую оперетку в стиле 
Джимми Хендрикса! В ботинках хлюпала вода. Сид понял, что злится. Оперетка, 
какого черта! Никто не спасется, и не надо превращать день в этакое 
апокалиптическое представление! Я слишком сильно пытаюсь быть злым, сказал он 
себе. Это меня и выдает. Все-таки это не то средство. Можно, конечно, сунуть 
руку в огонь и терпеть, пока боль не заглушит все остальное, но... опять-таки, 
зачем? Можно и по-другому. Какого черта его понесло по этой Испании! Да, вот это 
верный тон. Но жечь я ничего не буду. Ей-богу, инструмент заслужил лучшей 
участи. Просто оставить все, как есть. Дождь, а потом и снег, все сделают за 
него сами.
	Спустя час Сид подошел к мостику, ведущему на загадочный причал, и с ним была 
наскоро собранная сумка. "Бабочка" тоже была с ним. Припустил дождь, потому что 
был четверг. Ступив на мостик, Сид помедлил. Его появление спугнуло пару чаек, и 
они носились над его головой, плача и хохоча. Причал кренился, подставляя волнам 
бока. Всякий раз, когда его борт повисал над водой, из покрышек, привязанных в 
нескольких местах, изливалась вода. Пахло водорослями.
	Внутри оказался морской офицер, он читал Агату Кристи, и когда Сид вошел, 
заложил книгу пальцем и вопросительно посмотрел на вошедшего.
	– Вы ошиблись,– сказал он.– Плавучий ресторан перенесли к пристани.
	– Нет,– сказал Сид.– Мне не нужен плавучий ресторан.
	– Молодой человек,– сказал офицер.– Все-таки, я думаю, вы ошиблись. Здесь 
записывают добровольцов на работу в Южной Америке. Не может быть, чтоб вы хотели 
туда попасть. Ужасная работа.
	– Строительство железной дороги, я знаю,– сказал Сид, скидывая сумку на 
диван.– Вот и пожалуйста, запишите меня добровольцам.
	Посмотрев на него внимательней, офицер заложил Агату Кристи настоящей 
закладкой и снял с полки большой журнал в коричневом кожаном переплете.
	– Заполняйте анкету,– сказал он.– И все-таки подумайте. Вы и представить себе 
не можете, что там творится. Двенадцать часов в день. Болота со змеями, хищники. 
Лихорадка и еще десяток других хворей. Плюс туземцы, дикари со своими 
отравленными стрелами. Весь день бьют в барабаны. Ненавидят белых людей.
	– Наверное, им не за что нас любить,– заметил Сид, просматривая список 
вопросов. Известно ли Вам... девяностопроцентная смертность... согласие 
родственников – не обязательно, завещание: завещание не оформлено. Согласны ли 
вы... да, согласен. Оказывается, я не могу сам пролить свою кровь... хотя я и 
раньше не заблуждался на эту тему, но теперь знаю, что точно не могу, и хорошо, 
наверное, не стоило даже и пробовать. Бритва полетела на зеркальный столик, и 
Сид, выпрямляясь, подумал, что надо хотя бы побриться, раз уж он в ванной. И 
вспомнил, что говорил Крошка Енот про своего отца.
	Офицер просмотрел анкету.
	– Хорошо,– сказал он.– Только оформите завещание.
	– Я не собираюсь идти к юристу,– сказал Сид.
	– Я понимаю,– сказал офицер.– Просто напишите его на листке и запечатайте в 
конверт. Вот вам лист и конверт.
	Сид хмыкнул. Сид взял пустой лист и, сунув его в конверт, опустил в ящик с 
надписью "для завещаний". Прикольно, подумал он. Еще один прикол. Человек, 
женившийся на миллиардерше, должно быть, очень занятный тип. Опять же, дедушка 
Кейта Муна. Все ждут от него какой-нибудь шутки, а он взял и опустил в ящик 
пустой лист. Мог бы накатать какую-нибудь смешную историю. Мог бы, по крайней 
мере, нарисовать большой восклицательный знак! Мог бы порадовать людей 
напоследок. Люди, я рад за Боза, и я рад за Крошку Енота. Вот ты и стал циником. 
Возможно, это самое ценное, чего ты достиг в своей жизни. Опять забавно. У жизни 
оказалась забавная цель.
	– Хорошо,– повторил офицер. Выходит, что-то и на самом деле хорошо, раз он 
все время это повторяет? – Вы знаете, что вы – второй доброволец за всю историю 
нашего пункта?
	Я знаю, кто был первый, почти крикнул Сид.
	– Все же, я хотел бы вас еще раз предупредить,– начал офицер.
	– Считайте, что вы это уже сделали,– сказал Сид.– И, в свою очередь, я хотел 
бы оставить у вас одну штуку.
	Он порылся в сумке и вынул "Бабочку".
	– Вот,– сказал он, разворачивая.– Повесьте на стену. Там, куда я еду, ее 
просто не на что будет повесить.
	– Это ваша картина? – спросил офицер.
	– Да,– сказал Сид.– Это моя картина, и она называется "Бабочка".
	– Спасибо,– сказал офицер, кладя картину на стол.
	– Пустяки,– сказал Сид.– Пусть на нее смотрят. Надеюсь, я у вас не последний.
	– Я тоже надеюсь,– сказал офицер.– Всегда найдутся люди, желающие отдохнуть 
на строительстве железной дороги.
	– А если нет? – спросил Сид.
	– А если нет – значит, никого больше не осталось,– ответил офицер.– Тогда я 
закрою причал и уйду с последним рейсом. Сами понимаете, я не могу уйти, не 
дождавшись последнего корабля.
	– Печально,– сказал Сид.
	– Вовсе нет,– улыбнулся офицер.– И, кстати, вам пора. Выходите на причал и 
ждите. Сейчас придет ваш катер. И да хранит вас Бог.
	– Нет никакого Бога,– сказал Сид.
	Офицер молча показал ему на дверь, и, раскрыв Агату Кристи, вновь углубился в 
чтение.
	Сид поклонился и вышел. Спустившись к воде, он сел на тумбу, положил у ног 
сумку, и снова, прищурившись, полюбовался на свои воображаемые горы, обступающий 
город с трех сторон. Дождь затих. Вскоре послышалось тарахтение, и подвалил 
катер, уродливый и похожий на плавучее птичье гнездо; он дымил и пускал мазутные 
пятна.
	– Садитесь, Сид Руй Диас! – заорали с катера, слегка заглушив мотор. Сид 
подхватил сумку и вскарабкался на дрожащий борт. В тот же момент мотор застучал 
сильнее, катер развернулся, покрывая воду дымом, и неспешно отвалил. Тут и дождь 
припустил с прежней силой. Вскоре катер стал едва различим в серой 
неопределенности. Но если кто-нибудь вроде чайки, или просто наделенный 
крыльями, поднялся бы повыше, то он бы, несомненно, снова увидел нелепый дымящий 
кораблик и то, как он пишет белой пеной на серой глади залива: 



                          ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОК-Н-РОЛЛ!!!





Краткий словарь для тех, кому интересно

Точка – помещение для репетиций.

Муди Блюз – британский ансамбль Moody Blues. Не подумайте ничего плохого. Они 
играли симфо-рок.

Комбик – гитарный усилитель

"Сержант" – альбом Битлз 1967 года.

Толкин – английский писатель, автор "Властелина Колец". Хорошая книга, большая.

Хендрикс, Джимми – британский гитарист, левша. Иногда сжигал на сцене гитары. 
Умер в 1970. 

Роберт Фрипп – прогрессивный музыкант, идейный лидер King Crimson. Имеет 
привычку во время концерта сидеть на специально принесенной табуретке. Пока еще 
жив. 

Кит Ламбет – звукоинженер группы The Who.

Моррисон, Джим – певец, автор песен группы The Doors. Умер в 1971 в Париже. Там 
же и похоронен. На его могиле дежурит полицейский.

Белее тени бледного – A Whiter Shade of Pale. Знаменитая песня группы Procol 
Harum. Содрана с Баха.

Грэйтфул Дэд – Gratefull Dead, группа из Америки. В ней (в группе) потом почти 
все умерли, все-таки название обязывает.

Таушенд, Пит – гитарист и идейный лидер группы The Who. Взял моду разбивать на 
сцене гитары. Написал песню "Мое Поколение", где есть такие слова "Надеюсь, я 
умру прежде, чем состарюсь". Герои повести все время его цитируют – они думают, 
он серъезно, что ли?

Каубел – маленькая коробочка, дополнительно крепится к ударной установке. Как 
описать каубел? Как, например, вы опишите рюмку? Звук у каубела такой: "дюк, 
дюк, дюк".

Тамбурин – несколько жестяных колец на круглой раме. На нем играют рукой, или 
крепят к хай-хэту (тарелкам слева от барабанщика). Когда француз произносит 
"Est-ce que c'est", это похоже по звучанию на тамбурин.

"Тактон" – фирма-производитель ударных установок. Что-то чешское или немецкое. 

Рабочий, альты, том, бочка – барабаны из комплекта ударной установки. Вешаются, 
крепятся, ставятся рядом. 

Кейт Мун – ооо, это барабанщик The Who. Известен своим агрессивным и 
неповторимым стилем игры, а также безобразными и очень смешными выходками. Много 
пил. Умер в 1978.

Ревербератор – прибор для получения эха.

Дабл-стоп – прием игры на электро-гитаре.

Синкопа, рифф, секвенция – музыкальные термины. Тут лучше посмотреть в 
музыкальном словаре.

Бо Дидли – гитарист. Понятия не имею, что с ним.

Сид Баррет – чудак из группы Pink Floyd. Жив до сих пор, хотя по всем правилом 
не должен бы.

Джон Энтуайстл – басист группы The Who. Обладатель неповторимого черного юмора. 
Умер в Лас-Вегасе в 2002.

Джеф Бек – я, как и Стюарт, почти ничего о нём не знаю. Он в Yarberds, часом, не 
играл?

Мик Джаггер – вокалист из группы The Rolling Stones. Жив до сих пор, жив и 
весьма подвижен.

Борис Гребенщиков – лидер группы "Аквариум" из России. Дай Бог ему здоровья.

Роялти – небольшой процент с каждой проданной пластинки, который идет 
непосредственно группе.

Стробоскоп – лампа, мигающая с очень большой частотой.

Пушка – что-то из осветительной аппаратуры, мощный направленный прожектор.

Бонги – этнические барабаны. Носятся на поясе или крепятся на специальную 
стойку.

Лолапалуза – крупный фестиваль рок-музыки, проводился в девяностых, сейчас не 
знаю.

Вудсток, Монтерей – культовые рок-фестивали, проводились в Америке в 1969 и 1967 
соответственно. 

Хитроу – аэропорт в Лондоне. Их там много, аэропортов.

Тимоти Лири – добрый доктор из Америки, всячески пропагандировал ЛСД. У Moody 
Blues есть песня "Тимоти Лири Умер". По-моему, это неправда. 

"Томми" – двойной альбом группы The Who, выпущен в 1969. 

Марк Болан и Стив Тук – музыканты британской группы "T.Rex". Болан разбился в 
1977. За рулем сидела баба. Стив умер в 1980.




	(с) Дмитрий Курцман 1994 - 2003
	mailto: dee@dartz.spb.ru
	http://dartz.spb.ru/read/sid.php